— Товарищи, осторожно: на крыльце скользко. В коридоре не заблудитесь без света. Направо держитесь. Не шумите — собрание уже началось.

— Дела! Невестке в отместку, — света не дали!

Вечер, посвященный воспоминаниям о событиях, начавшихся забастовкой 28 февраля 1912 года, привлек все население прииска. Пришли с сопок лесорубы. Тускло освещенный наспех заправленными лампами зал был полон. С улицы Лидия увидела темные силуэты рабочих, прижатых к окнам. Поверх голов в одном из окон она разыскала фигуру оратора, стоящего на авансцене. Он спокойно что-то говорил, тень от его головы медленно шевелилась на боковой стене сцены. Следя за движениями тени, Лидия старалась угадать, о чем говорит оратор. Решительно поднялась на крыльцо и протискалась в уголок, почти совсем не освещенный лампами. Захотелось услышать обвинения, новые доказательства подлости всех этих понаехавших господ, чтобы еще раз почувствовать облегчение, еще надежнее застраховать себя от Тин-Рика. Она впилась глазами в говорящего.

Кто говорил, она не знала. Это был не приисковый человек. Освещенное близко поставленной на столик лампой лицо казалось ярким, цветущим. Чувствовалось уменье говорить. Он незаметно проводил сравнения между условиями труда, существовавшими при капиталистическом товариществе Эльзото, ставленнике Лена-Голдфилдс, двенадцать лет назад, и условиями труда в том же капиталистическом производстве теперь при советской власти. Он упрекал несознательных рабочих, которые не поняли политику партии и покидают прииски. Наклонившись к столику, зачитывал исторический договор, выработанный правлением Эльзото, который должен был подписать каждый рабочий прежде, чем его допустят к работе. Договор заключался до десятого сентября, когда трудно, а то и совсем немыслимо выбраться с приисков, когда невозможно уже найти нигде работу, так как сезон кончился. Неподписавший новый договор или невозобновивший его должен был немедленно покинуть прииски — его выселяли на улицу. Боязнь остаться без заработка, без крова и куска хлеба в пустыне, за 1600 километров от жилого места заставляла подчиняться всем требованиям. Благодаря монополии в крае Эльзото положение рабочего, не подписавшего договор, было безвыходным. Приисков других товариществ или других владельцев, кроме Эльзото, не было. На паспорте рабочего делалась отметка об увольнении, и на тысячу верст во все стороны этим клеймом классовый враг ставил рабочего вне закона, обрекал на голодную смерть.

Пункт за пунктом зачитывал приехавший из Бодайбо человек с авансцены, гул голосов из полутемной залы поднимался в ответ. Администрация Эльзото одним из пунктов оговаривала право производить полную расплату с рабочими один раз в год по окончании работ. Из года в год недодавала рабочим заработанные деньги и переносила их, как свою задолженность, на следующий операционный год. Отправляя рабочего на отдаленный прииск или переводя на другое место, Эльзото выдавало рабочему два фунта сухарей и 78 копеек деньгами, обязуя его проходить 25 верст в день. Рабочий день определялся с 1 января по 1 октября в одиннадцать с половиной часов, а зимой — в одиннадцать часов. Но и этот каторжный пункт фактически не соблюдался. Вместо шести рабочего вынуждали подниматься в пять, чтобы одиннадцать часов рабочего времени оставались чистыми, не занятыми ни раскомандировкой, ни спуском в шахту. Таким образом, иногда рабочий день мог длиться 15—17 часов в сутки, если до места работы от барака было далеко. Жены и дети рабочих обязывались по договору по первому требованию выходить на всякую работу, которую им предложат. Жен рабочих и подростков-дочерей товарищество посылало на домашние работы к служащим, которые приставали к ним с гнусными предложениями. Отказ от такой «работы» влек за собой расчет или перевод на подноску бревен или тяжелые земляные работы. Чтобы удержать монопольные цены и выкачать с барышом и ту маленькую долю денег из рабочего, которую ему удавалось получить, Эльзото изгнало с территории приисков частную торговлю. У торговцев отбирали документы, виды на жительство и, как беспаспортных, сажали в казачью{39}, а потом отправляли этапом. Помимо этого, чтобы окончательно лишить рабочего возможности покупать на стороне товары, Эльзото значительную долю заработной платы выдавало талонами. Оставалось или продать талоны за бесценок, или набирать ненужный товар по дорогой цене. При этом сдача деньгами не полагалась. Бери на весь талон.

— А чтобы не было чего, существовал пункт четырнадцатый: «Никто из нас не вправе давать у себя приюта праздношатающимся и вообще принимать без разрешения управления кого-либо из посторонних, не работающих на приисках Ленского товарищества, а в особенности оставлять у себя таких лиц на ночь». В особенности большевиков, — добавил оратор под гул и смех зала. — А то, чего доброго, революцию сделают.

Оратор улыбался. В зале смеялись. Подробно перечислив недостатки, которые все еще живут-поживают на приисках в организациях, он предлагал все же сравнить жизнь советского горняка с жизнью досоветского рабочего — прошлое и настоящее — при тех же хозяевах. Лена-Голдфилдс ведь то же самое товарищество, каким было, таким и осталось. Но между капиталистами и рабочими встала непреодолимая стена — советская власть и партия. Советская власть пристально наблюдает за выполнением договора, подписанного концессионером.

За выполнением договора и соблюдением закона должны первым долгом следить на местах профсоюзные органы, не вмешиваясь в хозяйство концессионеров. Союз должен воспитывать, учить выдержанности. Каждый несознательный поступок, конфликт, незаконное требование, предъявленное концессионеру, используется как аргумент, что ему мешают выполнять взятые на себя обязательства перед советской властью, не дают восстановить хозяйство; надо помнить, что за этим следит партия — самый верный друг, испытанный вождь рабочего класса. Она ведет к победе.

Под громкие аплодисменты оратор прошел на свое место, На авансцену вышел рабочий. Он смущенно сморкался в платок и кашлял. Ему аплодировали и поощряли криками:

— Начинай с дубинушки, авось вытянет!

— Я и без дубинушки начну, — огрызнулся он. — Дело вот в чем. Скажу прямо — правильно. Пока я не прочитал брошюры Ленина о концессиях, пока не узнал, что это его мысль привлечь иностранный капитал, я думал: вот, мол, Ильич умер, и сейчас же распродажа началась. А мысль хорошая. Теперь и я стал разбираться и советую каждому прочитать эту книжку. Союз мало их выписал. Вот и все. — Он повернулся было идти, но тут же стал лицом к залу. — Забыл самое главное сказать, извиняюсь. И с наших приисков я никуда не уйду, пусть кто хочет уходит. И, если надо, бастовать буду, как бастовали наши товарищи, а, может быть, добастую до конца, и они улетят туда, откуда прилетели.

Раздались хохот, аплодисменты, шум. Начался митинг. Председатель рудкома выступил с разъяснением многих наболевших вопросов. Лидия продолжала сидеть в уголке. Неожиданно вспыхнуло электричество. Его приветствовали остротами. Хотелось встать и сказать, что управляющий хитрит и тут. Это не уступка, а тактический шаг: нельзя было дать ток — не давал, ток освободился — пожалуйста, я ничего не имею против собрания.

«Какая наглость», — подумала Лидия.

Вся неделя для Лидии прошла в необычном подъеме: только и речи было у нее об Алдане. Надо трогаться, пока стоит зима, необходимо использовать таежные дороги, летом не попасть туда по марям и через речки. Она многое знала о пути на далекие прииски по разговорам шахтеров.

Проходили дни, и Лидии начинало казаться, что они опоздают уехать, но однажды муж заявил, что через недельку надо трогаться. Захлопала в ладоши.

— Ура! Едем! Дай я тебя расцелую, мой старикашка. Оставим здесь все нехорошее, начнем жизнь сначала. Ты там не будешь на меня сердиться, уверяю тебя. Я с сегодняшнего дня начинаю собираться. Скорей, скорей, а то март на носу.