Вернулись поздно. В тайге стояли самые короткие дни, не успеешь ничего сделать. Ради новоселья зажгли две лампы. Лидия охотно чокалась с Мигаловым, подливала в рюмки, глаза ее блестели. Вспоминала Жоржа.

— Он непременно уйдет на Алдан, — говорила она, — там можно заработать. Золото никто не принимает, его выносят из тайги. Ты что на это скажешь! Поедем, пока у меня немножко есть деньжонок, а то проживем и сядем на мели. Ты, например, чем думаешь заняться?

— Чем-нибудь займусь, видно будет.

Мигалов не хотел думать о будущем, не хотелось портить вечер.

— С новосельем, Лида, — поднял он бокал с желтым вином. — Все-таки мы в Бодайбо, наконец!

Оба захмелели и болтали о чем придется. Ярко освещенные лампами руки встречались на столе. Лидия подсела к Николаю поближе, угощала конфетами. Вдруг она запустила руку в боковой карман пиджака и выхватила записную книжку в клеенчатом переплете. Красный до того, что исчезли конопинки с лица, он вскочил. Хотел вырвать книжку, но Лидия увернулась и, встав в угол лицом, уже читала его очерк. Да, он писал очерк, а вовсе не проверял свои расчеты с Жоржем.

— Слышишь, Лидка, не смей читать. Не имеешь права!

Но она продолжала перелистывать странички.

— Не подходи близко, могу ударить.

— Лида, ну, я прошу — не читай.

И вдруг сообразил, как защитить себя. Сильным дуновением потушил одну лампу, бросился к другой. Но Лидия уже стояла к нему лицом с книжкой в руках, и он застыл на месте: сейчас будет зачитан приговор неумолимого судьи.

— Знаешь, Коля, — начала она, и по интонации ее голоса он уже знал свою судьбу. — У тебя тут вот неправильно. Ошибки в каждой строке.

Он ощутил боль в ногах, словно по ним ударили палкой.

— Но знаешь, — продолжала совсем другим тоном Лидия, — вот это место мне нравится. По-моему — яркая картина. «Сопки покрыла черная ночь. Шахтеры на поляне возле моста как будто очнулись. В тишине трескался тонкий лед, слышались шаги. Оказывается, стражники и солдаты таскали убитых шахтеров к яме, к братской могиле. А солнце взошло веселое и теплое, как вчера…» Здесь яркостью солнца ты оттенил то, что происходило ночью. Замечательное место. Мне представляется — ночь темная… Они таскали убитых, торопились, пачкались кровью.

Мигалов не мог выговорить слова от волнения.

Они сидели долго и не могли наговориться. Лампы горели красными воспаленными языками, — не хотелось подливать керосин, — в комнате пахло гарью. Лидия, утомленная и от этого немного грустная, складывала затейливыми изломами серебряную шоколадную бумагу, вновь разглаживала ее и, не мигая, смотрела на него влюбленными глазами.

Наступила зима. В затоне во льду заснули пароходы с баржами. С них продолжали выгружать всевозможные товары, завезенные с последним рейсом. Грузчики длинной вереницей ходили по сходням. На пригнутых спинах колыхались огромные тюки, бочонки, ящики, мешки. За выгрузкой наблюдали приказчики Лена-Голдфилдс. С могучего Витима доносился шум и скрежет шуги, непрестанный, неумолчный до той минуты, когда реку скуют настоящие ноябрьские морозы. В воздухе порхали снежинки, легкие, как лебяжий пух, брошенный горстью. Пушинки подолгу резвились, прежде чем лечь на землю.

Набережная, застроенная еще в давние времена крупными золотопромышленниками Немчиновым, Базановым и Сибиряковым, пестрела приезжими дамами, успевшими нарядиться в дошки и кухлянки{26}, инкрустированные вставками различных цветов. Цветной бисер отделки играл переливами на груди, обшлагах и по подолу.

Лидия и Мигалов от скуки бродили по городу с утра до вечера. Дома было неприютно — квартира оказалась холодной, а на улицах в теплой одежде — бодро, приятно, и день проходил скорее. Менять квартиру оказалось поздно: в Бодайбо хлынули с приисков сокращенные служащие, рабочие, понаехали из России новые люди и заняли каждую щелку. Продрогнув, забредали в кафе, ресторанчики, слушали рояль и скрипку, вечерами, сидя в ярко освещенных, приукрашенных для вечерних гостей залах, требовали вина, закусок. Лидия искренно считала своими деньги, полученные от Жоржа на сбережение. Мигалов не протестовал. Затевала эти похождения всегда она. Она умела заказать ужин, знала названия кушаний, умела держать себя с официантами. Без нее он не решился бы зайти в ресторан вечером и сесть за стол с искусственными пальмочками. Он не знал, сколько у нее денег, надолго ли их хватит — на месяц, или, может быть, завтра уже придется сесть на хлеб с водой.

На Лидии появилась, как на англичанке, тунгусская серая дошка с горностаевыми кисточками по вороту, а на ногах — унты. Значит, есть еще кое-что. На нее заглядывались мужчины и вчерашнему младшему смотрителю было неловко под перекрестным огнем господских глаз. Однажды к столику в углу залы, за которым всегда сидели Мигалов с Лидией, подошел холеный и красивый господин, изысканно-свободно кивнул головой и положил на стол записку: «Просим вас, мадам, в нашу компанию». Она прочитала и молча передала Николаю. Он неуверенно глядел на подругу, не понимая, чего она от него хочет. Она нехорошо рассмеялась.

— Какой же ты горняк после этого. Жорж встал бы и дал ему по морде, а ты не знаешь, что делать!

Пожав плечами, господин отошел к своему столу и весь вечер сидел спиной к опасной даме. Уходя, Лидия остановила у вешалки пробегавшего мимо официанта: не знает ли он, кто этот господин. Тот сначала не хотел назвать его, но так как Лидия часто давала щедро на чай, оглянулся и пробормотал:

— Управляющий прииском, не знаю каким, по фамилии Тин-Рик, американец.

По пути домой Лидия продолжала недоумевать: поведение друга казалось невероятно обидным.

— Такой подходящий случай дать по бритой морде, и ты упустил. Тебе все равно, как обращаются с твоей женой. Неужели тебе надо разъяснять, что это значит, когда подходит подобный субъект и приглашает!

Николай с этого знаменательного вечера в ресторане начал кое-что понимать. Перестав быть самим собой, он не сделался еще тем, чем стремился быть. Последние события разрушили его мир, но не дали взамен пока ничего. И он не протестовал, когда Лидия заявила ему, что самым лучшим воспоминанием для нее в конце концов останется сценка в ее квартире на прииске, когда по подложной записке явился Федор Иванович и потом пил водку с Жоржем. По крайней мере, смело и остроумно. Она чувствовала уже приступы разочарования в своем друге, но еще боялась сознаться в этом.

Особенно сказалась медленно, но тяжело наступающая отчужденность между Мигаловым и Лидией, когда сопки вокруг городка покрылись снегом и принялись жечь сильные морозы. Приходилось сидеть дома в холодной квартире, — денег на рестораны и кафе уже не хватало. Хозяйка больше не видела бутылок на столе у квартирантов. Лидия задумывалась все чаще: как же Николай собирается жить дальше, на что надеется? Его вечно затуманенное лицо в каком-то упрямом напряжении и потупленные глаза над клочками бумаги начинали надоедать. Находила еще в себе силы сдерживаться при нем, но, оставшись одна, давала волю накипавшей досаде. Сжимала пальцы до хруста и озиралась: куда она попала? Для чего квартира в четыре комнаты, когда в ней можно замерзнуть без дров.

И вот однажды Николай услышал в прихожей странно тяжелые шаги Лидии, оторвался от работы и с недоумением оглянулся.

— Да скорее же, — послышался нетерпеливый возглас за дверью. — Открой, тебе говорят!

Лидия внесла обеими руками тяжелый ящик и с досадой опустила на стол. Он пощупал холодный футляр швейной машины.

— Зачем ты ее привезла?

Она не ответила и продолжала копошиться пальцами в кошельке. Пожимала плечами и опять искала. Наконец решила прибегнуть к последнему средству, чтобы выйти из неловкого положения перед ожидающим извозчиком:

— Коля, у тебя нет двугривенного?

Конечно, у него нет ни гроша, ответ известен. Она выбежала из дома. Он видел в окно, как она, смеясь, что-то говорила извозчику, тот тоже смеялся и, махнув рукой, отъехал от дома. Зябко подняв плечи, встретил жену вопросом: