Нижние деляны опустели: на помповой грязной воде при плохом содержании и мелком золоте никакой каторжный труд не мог прокормить. Мишка держался вызывающе. Голова его вскидывалась, в глазах сверкала жестокость. Ребята догадывались, чья рука разрушила плотину. Мишка видел на их лицах одобрение. Но ничто не могло изгладить неловкости, оставшейся с той ночи, когда он сломал плотину и оставил людей без куска хлеба. Теперь работу в забое он кончал раньше обычного. Под предлогом неотложных дел он исчезал с деляны и его можно было встретить в харчевне Сун Хун-ди за одним и тем же облюбованным столиком в уголке. В бархатной куртке, в таких же шароварах, в сапогах выше колен с ремешками, небрежно развалясь, он громко хохотал на шутки хозяина. Яма спасена, ребята моют хорошее золото. И скоро уже не чувство неловкости, а привычка и честолюбивое желание показаться богатым кутилой стали неотразимо тянуть его к праздности и спирту.

В харчевне всегда было полно и шумно. Там собирались люди для того, чтобы пропить первую промывку, утвердить сделку, совершить мошенническую продажу деляны, подсыпав в вынутые пески золото из горсти, там распивались могарычи по всем поводам и случаям, очень разнообразным и скрытым от посторонних. Торговцы опиумом угощали оптовых покупателей, контрабандисты перед уходом с приисков прощались с поставщиками, вернувшиеся из опасного рейса — встречались с друзьями… Мишка внимательно присматривался к посетителям харчевни, и в нем просыпалось желание сойтись с ними.

Однажды Сун Хун-ди, подойдя к его столику, подмигнул раскосыми глазами:

— Русская старушка мало-мало хочит. Давай?

— Ну, конечно, — давай, — ответил он и с готовностью поднялся. — Какие могут быть разговоры.

Сун Хун-ди показал большой палец.

— Давай, давай, посмотрим.

Сун Хун-ди провел его в полутемную каморку. Крошечный желтый огонек горел в плошке на нарах. В полусвете на стене застыла огромная тень. Парень вглядывался в лежащую на голых досках женщину. По первому впечатлению она показалась безобразной: тени от ресниц и бровей уродовали ее. Закрыл глаза и открыл их, как делают шахтеры для того, чтобы расширить зрачок. Совершенно иное предстало перед ним: девица оказалась очень приглядной. Белокурая, с округлыми щеками, подбородок мягкий, детский. Она спала. У другой стены на нарах лежал китаец. Он навел трубку с длинным чубуком на пламя в плошке и жадно тянул в себя дым. Курение внезапно оборвалось. Курильщик налепил в трубочку новый кусочек опиума, нагрел тонкую проволоку на язычке пламени, трясущимися руками проколол дырочку в кусочке и взглянул на Мишку.

— Кури!

Голос был хриплым, как будто в горле у курильщика накипела тягучая слюна.

— Отлетай. Такими делами не занимаюсь!

Курильщик изнеможенно прилег на подушечку, словно вся его сила ушла на приготовление трубки для гостя. Мишка тронул ногу блондинки, обутую в стоптанный ботинок.

— Спишь, что ли?

Китаец снова зашевелился. Послышалось похожее на пьяный несвязный бред бормотанье:

— Кури мало-мало. Отдыхай. Зачем трогай…

Мишка подозрительно оглянулся, и взгляд его снова остановился на округлой щеке спящей. Вдруг стало жалко незнакомую девушку, может быть, попавшую в эту полутемную конуру так же случайно, как попал и он сам. Сильнее потряс ногу и видел, как беспомощно закачалось полное колено. Блондинка потянулась и села на нары. Руки поднялись к растрепанным пышным волосам.

— Курить пришел, — сказала она, — так нечего людей беспокоить.

— К тебе пришел, а ты спишь, обкурилась, я вижу.

Девушка подтянула чулок, поправила кофточку и взглянула на китайца.

— Он теперь не слышит и не видит…

С Мишки соскочило ухарство. Не знал, что предпринять, как себя держать. Блондинка деловитым жестом отодвинула плошку подальше, поправила подушечку, сделала более удобным брачное ложе.

— Не бойся, раз Сун Хун-ди тебя привел, он никого не впустит.

— Нет, этот номер не пройдет, — выдохнул Мишка. — Пойдем отсюда. Тут стошнит.

Он взял блондинку за руку и попробовал поднять ее с нар, но она, вся мягкая, обвисла как тесто. Тошнота от сладковатого запаха наполняла легкие. Уйти к чертовой матери, пусть она тут гниет, если хочет! Подсел к девушке и, не зная о чем говорить, кивнул на китайца:

— Ты живешь с ним?

— Я ни с кем не живу, — оживилась девица, и в глазах проскользнуло возмущение. — Живешь! На ляд вы мне сдались, с вами жить!

— Пойдешь к нам в артель мамкой?

— Ворочать на вас, грязное бельище стирать. Спасибо, приходите завтра об эту пору.

Мишка начинал все отчетливее сознавать нелепость своего положения. Из харчевни доносились говор, шипение масла на сковородках, в щели проникали запахи подгорелого жира, сала, и все вместе действовало, как тошнотворная касторка, попавшая в рот. Он надвинул шляпу на глаза.

— Ну, вот что: если не пойдешь — всего хорошего. Только имей в виду — мо́ем хорошо, почти, можно сказать, фунтим. — Хлопнул по карману. — Голодная и босая не будешь ходить. А здесь ты пропадешь, как муха. Пришла на Алдан небось не такая, хорошая.

Мишка продолжал укорять девицу, а она все шире открывала глаза и от оскорбления не могла произнести слова. Наконец прорвалась:

— Ты, хороший, зачем свою морду сюда сунул? Сволота ты челдонская. Шляпу надел — порядочным, думаешь, стал. Золото воруют, деляны друг у друга рвут, как собаки, а ищут хороших. Ступай к другой, подежурь в очереди за твое золото.

Мишка с нескрываемым удовольствием выслушал ругань. Значит, живая, да еще как сердиться умеет. Глаза с восхищением смотрели в лицо девицы:

— Подожди. Как тебя звать?

— Мотькой зови, — отмахнулась блондинка и продолжала: — Я всегда была очень хорошая, только не по-вашему, а по-своему.

Мишка дернул ее за руку, чтобы остановить.

— Да подожди ты. Я, Мотя, действительно не с той карты пошел. Не могу тут мозгами работать. Разве я не понимаю — жизнь разная бывает. У нас в разрезе нижние деляны, семь артелей, две недели бились — на хлеб не могли заработать, а потом плотину у них сломали. С рукой пошли по баракам. А все-таки поддаваться не стоит. Вот как я смотрю на это. Или вот один старатель кайлил в забое, а забой без крепления, нора собачья, и кайлой в зубы мертвецу угодил. Мороз по коже прошел, а он не обратил внимания, эту самую кайлу воткнул между ребер, оттащил его в уголок, чтобы не мешался. Кто тут виноват? Никто не виноват. Сам за себя должен отвечать. Сам должен о себе позаботиться. Сдохнешь в шурфе — никто не чихнет. — Мишка брезгливо осмотрелся. — Башка тут не варит, вот что. Золотники разбежались.

— У меня все золотники дома, — угрюмо сказала Мотька. — Не уговаривай.

— Ну-ка, — дотронулся Мишка до белокурых волос.

Мотька совсем по-ребячьи рассмеялась звонким чистым смехом. Мишка доставал головой до низкого потолка. Он сделал вид, будто хочет поднять его руками.

— Завалить вас тут всех?

Мотька снова рассмеялась.

— Ты завалишь, ишь, дядя какой. Тебе бы только камни катать, а ты в столовке сидишь целыми днями.

Она привела в порядок свой простенький костюм, вынула из-за обшлага зеркальце, глянула в него и привычным жестом поправила локон.

— Ну, пошли, — сказала она.

Вышли через заднюю дверцу на подножье сопки, которая начиналась от самой харчевни, и, помогая друг другу, направились вверх по склону.

Меж каменных плит цвели свежими волнующими пятнами семьи лиловых самсонок. Девушка нагибалась, рвала цветы, гладила пушок на стеблях под лепестками и прижимала букетик к груди. Вдруг, словно застыдилась своей детской доверчивости, — скомкала букетик и бросила.

— Ты, дядя, что же не работаешь сегодня на деляне?

— Ходил в контору за получкой. Ребятки в артели старательные, обойдутся часок-другой и без меня. — Мишка не мог не поважничать. — Только в первый раз на приисках, без меня за бортом золото искать сколько хочешь будут, если не остановить их.