Жорж взял Лидию под руку и пошел с разреза. Мишка плелся следом, не зная, остаться ли в артели или уйти, не навязываться. Жорж повернулся к нему.

— Э, брат, ты, я вижу, хлеба с солью ждешь. Этой бригадой по подсчету конторы песков вынуто за зиму не менее, чем на три пуда, а им все мало. Оставайся, тебе говорят, не строй дурака. Скажи им, если будут волынить, — с деляны погоню в три шеи.

Мишка отстал.

— Ну и удивила ты: как кошка с печи спрыгнула. Ну и молодец, Лида. Узнала, что соскучился по тебе в доску.

— Не ври. Ни разу, наверное, и не вспомнил. Такой же заливала остался, каким был.

— Хотел исправиться, да грехи не позволяют. Пришел сюда, влез в артель, поработали две недельки, по семь фунтов на «вылет» закайлили. — артель лишили деляны. Такой тут порядок, другим, мол, дай заработать. А мне их семь фунтов — апчхи, будь здоров. Думаю — ваш номер не пройдет. Тут так: или вылетай с Алдана или становись на казенные работы. Нажал кнопку — и в смотрители ворвался. Понятно? Этот толстый китаец мне гонит третью долю за то, что я даю ему возможность шахер-махер делать. Моя бутара без ковриков моет по фунту в день.

— Жорка, — воскликнула она, — ты с ума спятил! Посовестился бы рассказывать о своих делишках!

— Тут никто не стыдится. Старосты своих артельщиков кроют, старост кроют смотрители, смотрителей завгоры и так далее. Ты не сомневайся. Они до меня свою съемочку сделать сумеют. Тут, моя хорошая, золото сквозь пальцы у всех сыплется, как песок. Думаешь, фунт тут имеет девяносто шесть золотников? Ничего подобного. Огурчик малосольный стоит шесть рублей, колода карт — две красных.

— А мамки?

Жорж свистнул.

— Любую цену без запроса назначают. Есть тут одна, с двадцать третьего года работает, бутара без сноса. Если придешь в субботу, назначит вторник. Считает по пальцам, но не ошибется. Приходи, и как раз будет.

— Замолчишь ты или нет!

— Что мне молчать. Тут на пять тысяч нашего брата вас всего двести.

Лидия внимательно рассматривала похудевшее лицо Жоржа, и он вдруг вообразил, что она пришла к нему совсем не из приятельских чувств. Не будет баба зря шляться по ключу. Он сейчас же решил про себя: в барак, конечно, не пойдут, а пойдут в лес. Потом можно вернуться в поселок и гульнуть, справить свадьбу.

— Вот дела-то, явилась, — говорил он. — Про Мигалыча что-нибудь слышала? Плохо бы ему было с его башкой на Алдане, полез с конопатым рылом в партию. А какое золото в Незаметном ключе, видала? На этом вот прииске, Лида, брали россыпь под мхом. Серьезно говорю: «мох драли и золото брали». Пословица пошла про это.

Жорж вынул из кармана кисет, высыпал на ладонь мелкое золото, подбросил, поймал, вновь подбросил и опустил руку. Песок пал на снег. Лидия тут только заметила, что под ногами сыро, что они идут почти нехоженой тропинкой.

— Подожди, куда же мы идем, я не пойму!

— А что, плоха квартира!

Густой молодой сосняк был совсем близко. Под солнцем хвоя уже посветлела, освежилась зеленью. На позолоченном снегу синели следы; шум прииска доносился, как гул пурги. Лидия оглянулась; с обидой в глазах повернула назад. Жорж некоторое время стоял на месте, готовый выругаться, но, не желая играть роль неудачника-ухажера, нагнал ее и как ни в чем не бывало взял под руку.

— Ну, как, Лида, гульнем, вспомним Бодайбо. Ты как?

— Ничего не имею, если угостишь.

Мишка сидел возле гезенга на пне и шлепал ногой по грязи. Артельщики, казалось, не замечали парня. Из разреза медленно вылезала бадья с породой, ее принимали и опрокидывали в колоду бутары. Длинная рукоять насоса распевала скрипучую однообразную песнь; помповый вскидывал руки к небу и отвешивал земной поклон сопкам и отвалам. Как крученая веревка, струилась грязная вода, сделавшая за день сотни оборотов из гезенга в колоду и обратно в гезенг. От бутары принимали эфеля; выкаты сочно хлюпали под тяжелыми тачками. Старатели, увлеченные работой, задевали рукоятками лопаток Мишку, но ни один не взглянул на него. От нечего делать он подбросил в горло печушки дров и опять зашлепал подошвой по грязи. Солнце закатилось за Радиосопку, самую высокую над долиной. Мишка разозлился.

— Ведь вы зимних песков не моете, — сказал он в сторону старосты, насаживающего гребок на рукоять, — вашего труда мне не надо. Но почему не хотите принять человека на летний сезон — не понимаю!

Староста поднял голову. Окинул широкие плечи парня, просидевшего на пне не меньше часа, и в глазах его выразилось колебание. Перекинулся с товарищами несколькими словами, подошел к Мишке и просительно сказал:

— Наша многа человек работай. Чего заработай — много человек. Забой становись — показывай.

Мишка хотел мирно поговорить со старостой, но его предложение возмутило. И хотя в кармане у него лежала последняя трешница, он поднялся, поглядел вдаль и презрительно скривил губы.

— А кто породу убирать за мной будет, если я встану в забой? «Забой становись — показывай». Я, брат, напоказывался достаточно. С двенадцати лет показываю. Тебе еще буду экзамен сдавать. Найду и без вас. — Он широко повел рукой, точно владелец несметных пространств.

Староста снова что-то заговорил, но Мишка, не слушая, пошел вниз по ключу. Он спрашивал у каждого встречного, у каждого валкового, мотающего канат на барабан, у откатчиков, бегущих с тачками, не нужен ли в артель человек, но в ответ ему качали головами, а некоторые не считали нужным сделать и этого. В весеннюю пору, каждая деляна занята до отказа, каждая норка заткнута старательской спиной. Так добрел до Нижнего ключа. И там качали головами и русские, и китайцы, и корейцы, и якуты. Усталый, поздно, — у бутар уже делали зачистку, убирали грязь и клали пожоги на ночь, — повернул в зимовье на ночлег.

В зимовье сумка, оставленная в изголовье на нарах для утверждения права на место, оказалась сброшенной, и какой-то «тип», закинув руки за голову, с невозмутимым видом лежал на его месте. Попросил кружку кипятку и выпил вприкуску с черствым хлебом. Не разбирая, занято или не занято место, как поступили с ним, улегся на голые доски и мгновенно заснул.

Толкались обитатели зимовья, собиравшиеся на ночь: приискатели, не устроившиеся нигде, возчики и подозрительные люди, не похожие ни на старателей, ни на возчиков. Играла гармошка. Ноги парня двигали туда и сюда по нарам, но он спал, ничего не слышал и не чувствовал.

Проснулся от резкого толчка и неохотно раскрыл глаза.

— Ну-ка, друг, освободи место!

Под потолком горела лампочка, несколько свечей колыхали пламя на столе. От яркого освещения зимовье казалось просторным. Было необычайно тихо в вертепе, всегда шумном и бойком. Тесным рядом на краю нар сидели обитатели, а может быть, и пришельцы со стороны, и сосредоточенно молча смотрели на хозяина-зимовщика. «Стой, — подумал Мишка, — дело, кажется, интересное», и окончательно пришел в себя. Небольшого роста, в жилете, подпоясанный кушаком, в длинных ичигах с ремешками, хозяин что-то писал, наклонившись под лампой. Левая рука то и дело приглаживала намасленные волосы. Наконец, закончил писание и завернул бумажку очень старательно, как порошок в аптеке. Положил на стол и удалился за перегородку. Ночлежники зашевелились. Они тоже принялись что-то писать огрызками карандашей каждый на своем клочке и свертывали, как свернул зимовщик. На столе собралась стопочка записок. Некоторые запоздали, долго задумчиво глядели в черный потолок, шевелили губами, словно ученики в школе, и только после нескольких окриков — не задерживать, закончили свое трудное дело. Мишка понял, что происходит игра, но на Бодайбинских такой игры не видел. Он спросил соседа, в чем дело.

— Вот клади ставку на стол и угадывай, какое слово написал хозяин. Напишешь такое же слово — греби деньги. Он вроде банкомет.

Мишка порылся в карманах и положил на стол трешницу, взяв сдачу два рубля. Попросил бумаги и карандаш. Что писать? Черт его знает. Наконец рассердился, как давеча на ключе, с раздражением написал: «страдатели», свернул записку и положил на стол.