— Товарищи, можно в другом месте обсуждать новости, мешаете работать! — сердилась она.

Так прошел первый день.

В конце второго дня ворвались Мишка и Поля, чтобы специально сообщить:

— Мигалов остановился у Шепетова. Говорят, всю ночь сидели, не спали.

— Ну и превосходно, мне-то какое дело — спали они или не спали. Вы, ребята, совсем спятили с ума. Вот необыкновенная радость — всю ночь не спали!

— А ты не рада?

Поля обняла ее за плечи.

— Ты, Лида, слишком требовательна. Наверное, он еще не опомнился с дороги. Слышала, что было на Эвотинском перевале?

Лидия порывисто спросила:

— Что случилось?

Поля пыталась рассказать, но Мишка тащил ее от стола.

— Не рассказывай, раз ей неинтересно.

Поля передала слух о том, как на вершине Эвоты транспорт не попал на дорогу, заблудился и вдруг начал вязнуть в сугробы, насыпанные на стланик — ползучий кедровник. Деревья, растущие в лежачем положении, под своими лапчатыми ветвями сохранили пустоту, в нее-то и начали проваливаться верблюды и лошади. Была ночь, хотя и лунная. Мела поземка. Оставить животных в снегу нельзя, засыплет да и замерзнуть могут без движения. Некоторые возчики отморозили руки и ноги. Мигалов — пальцы на левой руке. Но, говорят, обойдется, благополучно.

— Да ничего подобного. Говорят, что отнять придется руку, — принялся снова дурить Мишка. — Голову еще, говорят, отморозил. Как будешь с ним теперь разговаривать?

Лидия торопливо собрала бумаги со стола. Поля притихла, попросила остаться на минутку, если есть время. В пальто, надетом на один рукав, Лидия присела на табурет и, не скрывая нетерпения, ждала. Очень хотелось выйти на улицу, побродить, — взглянуть на остатки нашумевшего транспорта, который не пошла смотреть из-за смешного каприза. Поля вдруг пошла к двери.

— Подожди, куда же ты? Хотела что-то сказать, а сама удираешь. — Лидия удержала ее за руку. — Давай, что у тебя?

— Да нет же, я так. Пустяки. Ступай, пожалуйста.

— Ты что, обиделась? Могу раздеться, изволь.

Поля явно колебалась, наконец решилась:

— Вот в чем дело. Петю опять перевели на Незаметный. Ты, может быть, иначе смотришь, но я хочу тебя попросить — будь с ним… ну, как тебе это объяснить, не знаю уж, ну, поласковее, что ли… Одним словом, не надо отталкивать его. Ты ведь понимаешь, о чем я говорю? Он сам поймет, что не имеет права требовать от тебя того, чего ты не можешь ему дать. Пусть сам поймет. Это лучше. Стоит ему незаметным образом внушить это, чтобы он, конечно, не догадался, и, я уверена, он будет опять хорошим партийцем. Сделаешь, Лида? Я прошу не только для себя. Мне, конечно, хочется видеть его прежним, но я не об этом. Надо это сделать вообще. Попробуешь?

Лидия с недоумением смотрела на Полю. О чем она ее просит? Что значит быть поласковее с человеком, который любит.

— Ты понимаешь, что ты говоришь?

— Понимаю, — Поля открыто смотрела в глаза. — Отдаю себе полный отчет. Я бы сделала. И поэтому только считаю себя вправе просить.

Лидия невольным движением погладила ее по волосам:

— Дурочка ты, дурочка, что тебе еще сказать. Что ты согласилась бы отдать себя ему, я верю. Но ведь ты любишь его, а я — не люблю. Вот в чем разница.

Поля сидела, поникнув головой. Большое горе делало ее лицо одухотворенным своеобразной внутренней красотой. И когда она подняла глаза, наполненные все той же просьбой помочь ей, Лидия обняла ее и принялась целовать в озабоченный лоб, отстраняя челку:

— Милая Поля, я все сделаю, но этого не могу, и не поможет это. Ты права — виновата во всем я.

— Не ты, а все мы. Все прошлое виновато. Не знаю как, но знаю, что люди должны стать иными, мы их должны сделать иными всех, чтобы не было таких, как Петя…

И Поля вдруг расплакалась, повторяя:

— И таких, как я…

Тусклый от морозного тумана полдень едва светился. Медленно падали пуховые снежинки. Встречные, закутанные до глаз шарфами и воротниками, торопливо визжали обувью. Дымили все до одной трубы; над поселком стоял густой лес столбов дыма — они напоминали пальмы с кронами, раскинутыми поверх стройных стволов. Лидия, проводив Полю до барака, несмотря на холод, пробирающийся под пальто, не торопясь, двигалась по уличке и раздумывала не вернуться ли поработать, — идти домой не хотелось. И вдруг к ней возвратилось то самое состояние, которому помешала Поля: бродить по улицам, думать о каких-то волнующих событиях… Скоро начало казаться, что она идет без пальто и шапки. Повернула домой, обрадовалась пустому бараку. Вытащила из-под нар корзину, выложила все свои наряды, выбрала темно-серое платье — самое лучшее, перед зеркальцем внимательно уложила вокруг шеи воротничок и причесалась.

Скоро пришли старатели, потом Мишка. Парень удивленно уставился на нее:

— Что ты сидишь, губы надула? Знаешь, кто явился?

— Не знаю, пока не сказал.

— Жоржик преподобный. Приглашал зайти, интересно, что расскажет, но он не изволил даже пообещать. На улице встретились. Худой, как Кащей бессмертный. Вот и нашелся молодец-удалец. Ты что на меня уставилась?

— Ты, видно, приглашал его плохо.

— Ничего подобного. Как следует звал.

Лидия молча вышла из барака. Почему Жорж не хочет зайти? Где он мог остановиться? Надо поискать в зимовьях. Несомненно нуждается, но из гордости не напомнит о долге. Она знала, что долга ему не сможет возвратить, если бы даже хотела, но, возможно, ему негде даже ночевать. Последние дни взвинтили нервы. Вспомнились жуткие слухи о теркандинцах.

Она обратила внимание на толпу возле харчевни Сун Хун-ди. Не там ли? Через дощатую дверь и полотняные окна вырывалась визгливая музыка. Протиснулась в дымную горницу. Хозяин сейчас же заметил редкую гостью, очистил место у самого прилавка и, улыбаясь, выслушал заказ: суп и больше ничего.

Тесно, плечо к плечу, как мешки в складе, сидели пирующие в куртках и полушубках нараспашку. В уголке, прижатые столами, три музыканта короткими движениями рук старались извлечь из своих инструментов — скрипки, флейты и барабана — связные звуки. Никого, сходного с Жоржем, не нашел взгляд Лидии. Пожалела, что забралась в такую духоту, торопливо съела суп, хотела выйти, но, поднявшись, обратила внимание на один из столиков. За ним сидели два оборванца: они играли в кости. Сквозь говор можно было расслышать восклицания: «Тройка. Двойка. Шестерка». Один из игравших сидел к ней спиной — во всяком случае не Жорж: низенький, сутулый, с короткой шеей, другой — изможденный, с тонкими бледными губами, в шапке надвинутой на глаза, сидел на виду, но тоже не напоминал его, как бы он ни изменился. И вдруг Сун Хун-ди крикнул в их сторону:

— Жорж, в ресторан играл нельзя. Ступай зимовье!

Лидия замерла в ожидании: сейчас поднимется тот, кого Сун Хун-ди назвал Жоржем. Худой, изможденный игрок поднял голову и ответил хозяину:

— Мы не играем, мы так себе. Посмотри, у нас кости из хлеба слеплены, — он покатил по столу кубики, — иди, посмотри, если не веришь!

Только один лоб, который не мог так измениться, как изменилось лицо, смогла признать Лидия: он остался таким же гладким и красивым.

Жорж, видимо, проигрался. Худая рука совалась в боковой кармам куртки, шарила по карманам шаровар за подкладкой, он пожимал плечами: удивляясь, куда могли деваться деньги.

— Черт его знает, куда мог их сунуть… Не веришь? Ей-богу, двадцать рублей, кроме тех, которые проиграл, вот сюда утром положил, хорошо помню. — И опять длинная рука полезла в боковой карман.

Лидия испугалась, как бы не узнал ее Жорж. Торопливо, отвернулась, бросила деньги на стойку и мгновенно очутилась за дверью. С облегчением окинула взглядом просторное небо над хребтами и с наслаждением набрала в грудь морозный воздух.

Доклад Мигалова был назначен лишь на четвертый день по прибытии транспорта. Для необычного собрания главное управление предоставило большую комнату. Лидия дала себе слово не ходить, не показываться на собрании, которое обещало быть многолюдным, но, представив впечатление, которое произведет ее отсутствие, оделась и вышла из барака. Умышленно не торопилась: не хотела появиться в те минуты, когда в ожидании открытия собрания ребята болтаются от нечего делать. И все же не рассчитала: доклад еще не начинался, в зале стоял говор. Рядом с Шепетовым за столом сидел Мигалов. Мгновенно заметила разительную перемену в его внешности. Лицо кирпично-красного цвета от мороза и ветра, щеки впали, возле губ появилось что-то новое — складки, или, может быть, — усмешка; весь какой-то тонкий. В выражении глаз тоже что-то чужое, но что именно — понять при беглом взгляде не могла. Одно, и самое для нее важное, поняла она — он спокойно относится к встрече с ней. Значит она не ошиблась… Как глупо все это в конце концов: томиться, кидать взгляды. Отвернулась, делая озабоченное лицо, принялась искать глазами, где бы сесть.