В бараке ярко пылали свечи, на железной печке кипели большие эмалированные чайники, разрумяненная жарой мамка поджаривала что-то. Достаток артели выпирал сытыми лицами, округленными плечами, нарядами. На столе не было свободного места от закусок. Чего стоят на Алдане сыр, квашеная капуста, соленые огурцы, грибы! Староста очистил для Мишки место, сам сел напротив и налил два стакана.

— Ну-ка, дернем с мороза. Эй, мамочка, блинков гостю подайте!

Мишка не обедал, с удовольствием протянул бы руку к ломтю хлеба с толстым слоем масла, но снисходительность сытых людей покоробила его. Отказывался от спирта, не прикасался к закускам. К нему пристали, пришлось выпить. К великой досаде поперхнулся, на глазах выступили слезы.

— Давно, видать, не пивал, — сочувственно улыбнулся староста и крикнул:

— Блинов дадите или нет!

Шипело тесто на сковородке. Парень в клетчатой рубахе, с прилипшим чубом к мокрому лбу, носил блины прямо на ладонях, перекидывая с одной на другую, и шлепал на стол против пирующих.

— Беги, небось одни щигреты кушаете? — насмешливо улыбнулся он в лицо Мишке.

Староста цыкнул на него:

— Ты сам-то давно бросил их хлебать, щи-то гретые? Тише вы, дайте с человеком поговорить!

Он интересовался, как дела на деляне, есть ли надежда откачать воду из ямы. Мишка коротко рассказал о неудачах артели.

— Есть похуже, — закончил он. — Ваши соседи по бараку совсем ничего не мыли летом.

— Их дело плохое. Зачем шли, спрашивается.

— За удачей, как и вы. Такие же люди.

Староста рассмеялся.

— Кто, китайцы? Слабые.

— Поголодайте недельку, небось и вы ослабеете.

— Ты их, я слышал, на заготовку ставишь. Зря связываешься, по душам говорю. Мы тебе поставили бы скорее. В морозы на деляну не ходим — свечу к свече положим.

Но Мишка не сдавался.

— Говори прямо — подкормить безработных хотите, — подтрунивал староста.

Грудастый, круто сбитый, он доставал закуски мускулистой волосатой рукой, в нем чувствовалась непоколебимая уверенность в себе. Мишка знал эту силу, буйную, жадную, способную своротить гору, но видывал и обратную сторону — отчаянье, когда такой богатырь становится жалким и беспомощным, как кролик. Вдруг счастье изменило: день нет достачи, другой, третий — и как меняется лицо, глаза, походка, голос!

Перед Мишкой появился снова бокал из бутылочного отреза. Разгорячась спором, он выпил его, не поморщившись.

— Что вы храбритесь, — заявил он, захмелев, и достал пятерней с кружка квашеную капусту. — Мы тоже храбрые были, а как затопило — поджали ребра. А сумели бы достать, не думайте. Партия не оставит так, чтобы одни наедались, а другие костями стучали по нарам. Хищничество выведет. Что делается: борта бросают, как мало-мальски пески победнеют, — лезут на другую деляну.

Мишка прямо заявлял, что дисциплины в старательской системе нет никакой, что заработок у старателя случайный, слепой. Одним удалось заработать, как картежнику выиграть — сейчас же начинается разгул, потому что не жалко денег, свалились под ноги с потолка, а другие, глядя на них, надрываются до грыжи, лезут в яму, не считаясь ни с чем; раздавит — туда и дорога.

Глаза старосты, по мере того, как он уяснял смысл Мишкиных слов, становились уже. Его лоснящееся лицо даже осунулось. Настроение за столом резко изменилось: все примолкли; никто не чавкал ртом.

— Знаем мы эту постановку, — кричал Мишка. — Сами с шишками на лбу. И хищникам хвост наломают. Вот только трест не может пока справиться, много делов, бездорожье. Завезет машины, продукты, тогда увидите.

— Инженерам за разведку, за планы тысячи платите, а если человек фарт имеет — жалко стало, — злобно заговорил староста. — Наш брат сам найдет, сам принесет, как яичко на рынок. Пожалуйста, примите, без шлиха, чистенькое.

Завязался горячий спор. Староста приводил многочисленные факты открытий золотоносных ключей хищниками-золотоискателями. Отстаивал таежную вольную волю. Мишка утверждал другое: дикий быт на приисках рожден неорганизованностью производства. Вмешались артельцы, горой встали за свободу богатеть и подыхать с голода. Кто-то напомнил про уволенного смотрителя по милости какого-то дружка из ячейки. В голосах зазвучали недобрые нотки.

— Кому какое дело, сдохну я или буду жить себе на здоровье, — кричал староста, — но если достал, пофартило мне — я хозяин, а не ты. Что желаю, то и делаю. Свои кровные пропиваю. Рабочий человек должен себя благотворить или нет? Ты меня в нардом свой хочешь загнать, а я желаю на крышу влезть, возле трубы с бутылкой посидеть.

— Будешь членом союза — не полезешь. Сам не захочешь: стыдно будет. Не захочешь, я тебе говорю.

— Знаем мы вас. Золотники собрали на нардом, а где он, покажи!

Мишка разошелся. Надо было остановиться, но не мог отказаться от соблазна покрыть этих зазнавшихся людей.

— А кто убивает женщин, вот что вы мне скажите. Кто убивает? Вы Потому, что считаете — можно каждую купить за деньги. Заплатил — хозяин я, не подходи к ней!

Он провел ладонью по вспотевшему лбу и улыбнулся примирительно. В самом деле, разве так надо бороться со злом, которое сидит в корнях, а не в листьях? Будут другие условия жизни, и люди будут иными. Но тут произошло нечто неожиданное. Улыбка, видимо, была понята совсем иначе. Староста побледнел и плеснул из бокала в лицо Мишке спирт. Раздался хохот. Мишка утерся рукавом и серый от ярости впился взглядом в противника. Плечо старосты в ожидании удара напряженно выдвинулось вперед, как тяжелый щит. Сделалось тихо: что будет, если эти два богатыря схватятся за столом! Мишка почти осязал отчаянный размах своей руки и уже видел, как валится обидчик, но сдержал себя и только сказал:

— Вот ты и показал, какой ты есть культурный человек. Я не стану тебе отвечать, я большевик, а не шпана. Только помни: если ты подашь свой голос на прииске — перелетишь через Яблоновый, как вредный элемент. Точка.

Толкнул дверь ногой и, опасаясь нападения, боком вышел на улицу.

Деляну Мишка передал конторе, своих артельцев поставил на заготовку леса. Ребята до света поднимали возню в бараке: варили завтрак, собирались. Китайцы, разыскав в вершине сплотка подходящий строевой лес, поселились в тайге, чтобы не тратить времени на ходьбу. Мишка частенько навещал их и проводил с ними целые дни. В морозном воздухе шуршали, позванивая, пилы, удары топоров четко отдавались в тайге. Вершины сосен, подпиленных с двух сторон, вздрагивали, осыпали снегом шапки пильщиков и валились с грохотом, похожим на пушечный залп. Снег вздымался вверх. Работали с шутками, со смехом, не останавливаясь для закурки.

Деревья, пригодные для постройки, скупо ютились среди уродливой лиственницы, заполнившей тайгу от Яблонового хребта, поэтому жаль было каждое испорченное дерево, расщепленное или перебитое при валке. Ошкурованные сосны лежали там и сям на снегу и, как сытые чистые чушки, ждали, чтоб им почесали бока. В лесу невольно мечталось о том, как в суровой холодной и, прямо сказать, страшной тайге, — страшной людьми, которых она превращает в зверей, — скоро засияют огни не одного такого дома, какой строит он, Мишка, а многих, на каждом прииске…

Китайцы очень тщательно оглядывали дерево, прежде чем приступить к пилке. Брака почти не было. Они всегда встречали «хозяина» какой-нибудь просьбой.

— Точи надо, точи давай.

— Принес «точи», — Мишка опускал руку в карман, доставал новые напильники. — Вчера еще положил, чтобы не забыть.

— Кушай нада.

— Ну, а уж насчет «кушай» сами знаете, что могу, то делаю. Рву везде.

Мишка всеми правдами и неправдами добывал муку, крупу и масло, но вполне удовлетворить рабочих при всем желании не мог. Недостаток питания сказывался на выработке. Теперь особенно приходилось задумываться о снабжении, предстояла самая тяжелая работа: подноска заготовленного леса к сплотку по тайге, засоренной буреломом, каменными развалинами, снегом. Мишка знал хорошо, что это значит, когда кто-нибудь из несущих — особенно задние, оступившись или обессилев, вдруг роняют конец, а передние не успели сбросить с плеча. Только кости трещат…