— Вы откуда, Мигалов? — с кротким видом спросил Федор Иванович. — Разве ваш участок здесь? Вы где должны находиться?

— Мой участок не здесь, но приглядеть надо. Вы же сами вчера мне выговор сделали.

— Ну, хорошо, не будем спорить. Идемте, покажите нам «алтарь». Господин инженер хотят посмотреть.

Мигалов пошел впереди. Свет из его бленды неуверенно шарил по полу и потолку. Задержался, осветил две стойки, вышедшие из лап.

— Давит сильно. Надо сейчас же сказать, чтобы заделали. Назад пойдем — будет завал.

— Надо вовремя заботиться, а не тогда, когда с вами господин инженер идут, — глухо сказал Федор Иванович.

Никакие задержки не помогали; ничего придумать не удавалось Вдруг вспомнил — Мишка сидит без света, может быть, все сойдет хорошо. Мигалов пошел торопливым шагом. Последний поворот, и туннель снизился. Инженер нагнулся, чтобы не свалилась твердая фуражка с головы. Старший смотритель взял из рук младшего бленду, наклонился в правый угол и отвалил камень.

— Так, — сказал инженер. — Вот в чем, оказывается, дело. Значит, они решили, если прииски сданы в концессию, можно воровать.

— Кто у тебя там? — резко спросил Федор Иванович и, не получив ответа, крикнул в дыру: — Эй, друг милый, вылезай на свет божий!

Казалось, ни капельки нет злорадства в служаке, но при хорошо скрытом торжестве победителя чувствовать себя пойманным и уличенным было еще унизительнее. Фонарь продолжал освещать дыру. Послышался шорох, показалась грязная пятерня, удивленные глаза сверкнули в исковерканной каменной раме. Парень с кряхтеньем полез в дыру и принялся обивать со штанов грязь.

— В чем дело? — спросил он совершенно спокойно, так как считал недостойным показать волнение перед начальством.

— Еще спрашивает, «в чем дело»! — усмехнулся смотритель.

Жорж проспал утреннюю смену, хотел вступать с полдня, пришел в раздевалку, переоделся в спецовку и, выйдя наружу, повстречал молчаливую процессию. Впереди шел инженер, следом — Мишка Косолапый, за Мишкой — Мигалов, заключал шествие Федор Иванович, как конвоир. Движением руки старший смотритель остановил попытку Жоржа уйти за угол. Приглушенный повязками голос пригвоздил на месте:

— Эй, товарищ, снимите спецовку, она вам не нужна больше. Пойдемте-ка вместе с нами за компанию!

Через полчаса в каморке Мигалова, в казарме для холостяков, на скрипучей койке, свесив ноги, сидели два друга, изгнанные из шахты и переведенные на верхние работы, иными словами, уволенные. Прощай «алтари», шуровка, веселая фартовая жизнь. Жорж пожалел:

— Зря ему вчера голову не отшибли. Прямо ведь в контору, гад. А где же шахтком, Коля?

— Брось, не маленький. Тебя не уволили, а перевели. У нас удачу отняли, вот в чем дело.

Мигалов деловито достал узелок из-под подушки.

— У тебя, Жорж, сколько нашего общего?

— Давай подсчитаем. Должен тебе сказать, я уже подговорил хороших ребят сдать в контору золотишко. Сдадим и — концы. — Жорж рассмеялся беспечно. — Ну, все-таки здорово я вчера его разделал! За такое удовольствие не грех и заплатить. Ну, две, ну, три тысячи недобрали.

— Не об золоте я говорю. Попались глупо. Ребята смеются, наверное. Хотя, с другой стороны, умно никогда никто не попадается. Всегда глупо.

Обоим понравился вывод, который как бы снимал тяжесть с души. Приятели принялись взвешивать золото, вспоминать, кто сколько потратил из общего запаса, подсчитывать. Приблизительно на каждого приходилось по пяти фунтов.

— Значит, ты берешься сдать и мое? — сказал Мигалов. — Смотри, не засыпься.

— Не беспокойся. У меня взять потруднее, чем в забое. Пусть сунутся.

На прииске начали твориться непонятные дела. Слухи о налетах на самые богатые шахты бродили по казармам. Рассказывали о подробностях; как экспроприаторы{16} опускаются по лестницам вместе со сменой, кричат «руки вверх» и начинают кайлить и мыть. И в самом деле, милицейские посты появились там, где их никогда никто не видел. Мигалов раздумывал над сложившимися обстоятельствами. Опасение попасть в историю по милости какого-нибудь Пласкеева сильно встревожило. Лидия нашла выход: уехать в Бодайбо, снять квартиру.

В вагоне приисковой железной дороги он щурил серые с золотой искрой глаза на соседей по скамье. Вряд ли кому выпало на долю такое счастье, как ему. Облик Лидии — с ее умом, ясным взглядом карих округленных глаз, чистым голосом, тонким телом, неторопливыми ловкими движениями — встал перед ним. Сейчас, в отдалении, с особенной силой чувствовал он, как дорога ему близость подобной женщины. Казалось невероятным, что она — эта Лидия — его. Оглянулся на детину в рыжих сапожищах. Да, наверное, этому другу не довелось испытать ничего похожего. Эти старателишки, которые сидят у окошка с сундучками возле ног, далеки от подобного счастья, как далеки от своих деревень и самородков в конскую голову. Он достал папиросы, закурил небрежно и вынул платок, пахнущий одеколоном. Пассажиры потянули носами и снова погрузились в свои мысли под однообразный рокот колес.

Поезд шел ровно и быстро. Удобно сидеть, упершись в спинку скамьи, и поглядывать на проплывающие прииски с грязью, взъерошенными отвалами, на бесконечные, будто вспаханные гигантским лемехом, борозды золотых огородов. После пьяного угара Мигалов испытывал приятное чувство грусти. Он немного погорячился, слишком по-шахтерски возражал Лидии против ее намерения снять квартиру в Бодайбо. Собственная квартира для шахтера казалась чем-то стыдным, буржуазным, а сейчас радовался: не может же он жить в лачуге. Он был согласен теперь: если снимать квартиру, то хорошую, чтобы мебель была приличная, с хозяйской уборкой, с услугами. Ей надо отдохнуть после всех неприятностей.

Колеса стучали мерно и однообразно. Под ритм припоминалась жизнь за последний год во всех мелочах. С точки зрения Мигалова она была необыкновенна и замечательна. К старшему смотрителю подземных работ Пласкееву является молодой шахтер, совсем незнакомый с золотодобычным делом. Федор Иванович — серьезный, опытный спец. Разговаривать с ним не каждый решается. Но молодой шахтер вступает с ним в беседу о рудничных работах, о креплении, о всяких вещах и производит впечатление дельного, способного парня. Сразу, без искуса на верховых работах, парня посылают в шахту с хорошим подъемным золотом{17}. Спец понял, с кем имеет дело. Началась привольная жизнь. В клубе — каждый день, всегда навеселе. Карманы — неистощимый источник уверенности в себе. Смело заговаривает с Лидией — режиссершей и артисткой, веселой и шутливой, которую знают на прииске все до единого. Сначала она только смеется на попытки загородить ей проход в дверях и ускользает, потом в ее глазах появляется что-то похожее на внимание и интерес. Проходит какой-нибудь месяц, и он, Мигалов, сидит у старшего смотрителя в квартире. Чай разливает Лида. Она удивляется самым простым вещам. О глубоких шахтах со спуском в клети слушает, как о чем-то чудесном. В глазах неподдельный испуг, когда он рассказывает о рудничном газе, способном взорваться от искры при ударе кайлы о камень, о том, как страшные газы собираются вокруг свечи и фонаря, и как новички, не зная, не ведая опасности, преспокойно поглядывают на зеленоватое облачко. Нечего и говорить — такое внимание подталкивало на преувеличение и прикрасы. Он сам не слышал, как булькает и поет гремучий газ, вырывающийся из щелей, но говорил об этом, как будто каждый день присутствовал на подобных концертах. А таким самым обыкновенным вещам — как яблоки, насыпанные на телеге на базаре, вишни в ворохах под открытым небом, — можно было подумать, что она не верит. Глаза ее туманились, она любуется уже не рассказами, а этим необыкновенным шахтером, который жил в райских краях. Готова расцеловать его при муже. С рассказов и началось. Федор Иванович поднимается из-за стола, чтобы уйти в шахту, из приличия поднимается и гость, — нельзя же сидеть, когда хозяин уходит, — но Лида отнимает шляпу; от нее пахнет духами. «Ведь вам во вторую смену, сидите, куда торопитесь?» И он с бьющимся сердцем садился на только что покинутый, еще не остывший стул. Оба смотрели, как одевается Федор Иванович, точно он приходил к ним в гости. Так начались свидания без мужа. Хотя Мигалов был уже нарядчиком и зарабатывал прилично, но все же шахтер, обыкновенный шахтер в сапожищах выше колен, а шароварах с напуском, в цветном кушаке. Наряд бодайбинца-золотоискателя ему казался верхом красоты. Стыдно вспомнить. И она, такая нарядная в туманных кружевах, отдалась ему однажды, лишь только муж вышел за дверь. Шептала, что все для него: и тонкое белье, и кружева… Для него, а не для старикашки, как называла она мужа. И тогда-то жизнь наполнилась новыми красками. Словно в непрерывный летний солнечный день, перед взором расстилались пунцовые маки, цвели белые сады, гудели пьяным гулом пчелы.