Девушка без оглядки пустилась по сопке, словно убегала от грозящего насилия. Камень-плитняк погромыхивал под ее башмаками. Мишка попробовал остановить ее, окликнул ласковым голосом, но она скрылась за кустарником и развалами.

С ноги на ногу медленно спускался в долину, ругал себя за неумелое обращение с женщиной, за ненужные дурацкие подарки. Наверное, Мотька и не подозревает, что деньги он тратил не свои, наверное, думает — у него их великие тысячи, ведь сам он заявил, что артель «фунтит». Мотьку он не обвинял.

Чтобы пополнить артельную кассу, Мишка проводил на деляне по семнадцати часов. Раннее алданское утро заставало его в забое и совсем поздняя ночь и усталость выгоняли домой. В тайном забое выворачивал обхватные камни и один носил к дыре, поражая ребят своей силой, — с такими глыбами едва справлялись двое. Поддоры{57} под нависшими глыбами брал такие рискованные, что ребята с испугом в глазах отходили подальше. Артель мыла по три-четыре фунта в день. Большинство артельцев копило деньги, посылало почтой на родину или откладывало, чтобы унести с собой в «жилуху», но он прожигал их снова, лишь только почувствовал себя свободным от растраты. Мотьку он ни разу не встретил после прогулки на сопку. Тоска по ней, по белокурым волосам и голубым глазам все сильнее захватывала его. Однажды, подвыпив, он не выдержал и спросил у харчевника, где же Мотька, почему ее не видно. Китаец покачал головой.

— Птичка маленький летай скоро-скоро. Лови нада, держи нада.

Как-то, идя вечером из харчевни, Мишка встретил свою белокурую знакомую. Солнце давно уже опустилось в сопки, небо потускнело, сделалось матовым, прозрачным, как будто на него натянули тончайшую кисею. Мотька шла рядом со старателем с Нижнего. Старатель был в широченной рубахе, подпоясанной синим кушаком с выпусками, в мотающихся просторных шароварах, в шляпе с лентой и костяной пряжкой, какие носят челдоны{58}. Сапожищи громко постукивали по мосткам. Лицо коричневого цвета, одубелая кожа покрыта мелкими морщинками, словно гнейсовый{59} обломок — в трещинках. Весь какой-то окаменелый, тяжкий. Мотька прошла, опустив глаза. На пальцах, которыми она старательно поправляла кофточку, перстней он не заметил. Вот куда улетела маленькая птичка.

На следующий день Мишке повезло: опять навстречу ему попалась Мотька. Невыносимо противно было видеть ее рядом с нахальным старателем. Толстенькая золотая цепочка висела у него на груди и выпирала, как снизка медалей. И опять Мотька поправляла кофточку, и ресницы были опущены.

Повеление Мотьки сильно печалило его, как будто она изменила ему.

Ребята скоро узнали, о ком тоскует Мишка. Ему намекали — не надо набиваться на неприятность, но он посылал их к чертям. Он ведь не собирается отнимать ее у Ивана, а если сама захочет повидаться и поговорить с ним, с Мишкой, неужели Иван взвесит ее, как золото, и не досчитается доли? Ему казалось — надо непременно поговорить с Мотькой, и тогда что-то выяснится. Парень с могучими плечами и широченными мозолистыми ладонями скрывал от самого себя надежду покорить ее, отнять у нахального старателя. Он рассуждал так: если не захочет — ее добрая воля, а если захочет сойтись с ним — Иван не имеет права на дороге стоять. И старался представить и тот и другой исход спокойным, миролюбивым.

Однажды в магазине Алданзолото Мишка встретил Лидию. Приехала с Белоснежного за мануфактурой для рабочих. Стоял возле прилавка, пока продавец отмерял ей ситец и холстину. Намеки она не хотела понимать, утонула в кусках, прищуривалась на рисунки, искала «мужского простенького», отвечала невпопад. Потом принялась набирать ниток, шнурков. Вышел за ней по пятам на улицу. Орочон совал покупки в переметные сумы, перекинутые через седла, она застегивала пряжки и, казалось, забыла о Мишкином существовании. Вдруг выпалила:

— Можешь не повторять, понимаю все. Без нее жил — не плакал, а теперь хоть в шурф головой. Так? — Она сияющими глазами оглядывала влюбленного парня, исхудавшего, невеселого.

Мишка улыбнулся.

— Ну, тебе жаловаться не на кого, ты сама виновата.

— Знаю — сама. А от этого, думаешь, легче? Так бы и стукнулась головой о стенку.

Они стояли каждый со своим горем, готовые поговорить еще откровеннее, признаться друг другу. Лидия закусила губу и велела орочону отвязать лошадей. Орочон взялся было за повод, но она оглянулась на парня и передумала:

— Подожди, дагор. Я сейчас.

Решительно отвела Мишку в сторону.

— Ты хочешь моего совета? Ничего не могу тебе сказать. Я сама запуталась. Можешь поздравить.

Она просто, как близкому, рассказала о своей жизни на Белоснежном, жаловалась на свою странную, иногда необъяснимую привязанность к мужу.

— Я, значит, люблю его, если живу с ним. Так ведь выходит? И каждый так думает. Иначе чего бы с ним жить? Для меня он готов на все, для меня одной живет.

Мишка кивал головой, будто соглашался, но глаза делались суровее с каждой секундой.

— Нет, тут у тебя сбойка{60} не сходится. Я не хвалю себя, но с тобою не согласен.

— Подожди, не перебивай. Это для предисловия.

Она принялась рассказывать, что Мигалов каждый день вспоминается ей, теперь только она поняла его как следует. Глаза ее блестели. Мишка напрасно ожидал ответа на свои горести.

— У каждого, оказывается, свое. Своя рубаха ближе к телу.

Лидия спохватилась и всплеснула руками.

— Мишуха, прости, пожалуйста. Я не только о себе. Я хотела показать, как трудно разобраться в чувствах человека. Ну, что я могу тебе сказать? Ну, что? Может быть, старатель Иван любит эту твою белокурую девицу, может быть, и она его любит? Кто ж их знает?

— Знал бы, не спрашивал. А если я вижу сам, в чем там дело.

— Ну, если видишь, так и говорил бы. Вообще — ничего не могу посоветовать. — Лидия схватилась за голову. — Ничего, ничего не могу сказать.

Она вскочила на лошадь ловко и легко, как большинство сибирячек, и, не дождавшись орочона, двинулась по улице.

Мишка в ближайшей харчевне выпил стакан крепкого разведенного спирта и, выйдя, неожиданно встретил Мотьку. Набрался смелости и заступил дорогу. На него взглянули просящие глаза. Мотька осторожно, но настойчиво оттолкнула его руку.

— Не надо…

Мишка для чего-то счел нужным насупиться.

— А подарки прожила, вижу?

— Хватился. С одним теперь живу, не велел носить. Снял с перстов и не знаю, куда девал.

Мотька искоса заглянула в лицо, и Мишка понял — она ничего не имеет против встречи с ним, лишь опасается сплетен. Взволновался и торопливо неловко пригласил.

— Пойдем погуляем, Мотя.

— А если увидит? Не велел ни с кем видеться, глядеть запретил на других. — Она тихонько и задорно рассмеялась. — Говорит, опять начнешь гулять. Говорит, вроде водки — стоит рюмочку выпить, и пошла тогда писать. По себе знает…

Мишка озадаченно смотрел на белокурую склоненную головку и не мог представить себе, что не имеет права дотронуться до пушистых соблазнительных волос. Может быть, в самом деле не стоит смущать ее, пусть живет, как хочет. Теперь, когда она стала вдруг недоступной, он заметил ее груди, приподнявшие кофточку, и покатые округлые плечи.

— А то пойдем куда-нибудь, хоть поговорим разок.

— О чем нам говорить? Когда можно — не говорили, а теперь вздумал.

Мишка топтался на месте; вдруг засиял, словно нашел самородок, и пригласил ее в разрез, в забой; там никто не увидит, кроме своих ребят.

— Ты с ума спятил. Какая я оттуда явлюсь!

— Ты приходи в чем-нибудь, в стареньком. Да там и не очень грязно.

— Хорошо, — неожиданно согласилась Мотька, — только, конечно, не в забой. Приходи вечером на сопку, на то место, где сидели. Если не приду — значит нельзя было. Мой убежал утром на прииск Орочон. Может быть, загуляет.