— Что же все-таки значит «ага», ты не сказал.

— Попробуй дать Мишку Косолапыча с его нардомом. Ты его лучше меня знаешь. Эх, есть все-таки порох в пороховницах. Таких ребят, как Мишка, можно на выставку посылать: смотрите, какими надо быть. А у меня есть идея сделать отдельчик такой — вроде показа лучших.

— Все это хорошо, но что же значит «ага». Ты нехорошо сказал это слово. В чем дело? Неужели есть что-то во мне не совсем ясное?

Николай задумался, по лицу прошли тени. Ему, видимо, нелегко было возвращаться к прошлому этой близкой и дорогой женщины.

Он положил руку к ней на колено:

— Хватит. Я человек понятливый.

— С умным приятно дело иметь, — улыбнулась она с горечью.

— Да, умный не заскандалит, будьте уверены. В крайнем случае, нырнет или в химию вдобавок к механике, или в коммунистическую академию. Будьте любезны, — хватит места.

— Уже подумываешь? Только имей в виду — я от тебя не отстану. Учитывай это. В план, в случае чего, включай двоих. Довольно одиночных выступлений.

Николай понял ее тревогу и улыбнулся, давая понять, что разговор на неприятную тему кончен.

— Я хочу тебе показать одну вещь.

Он повел ее в пристройку к типографии — в кладовую, — там в полутемноте, прежде чем открыть длинный, окованный железом ящик, крепкий, как сейф, погладил ее по щеке своей худощавой рукой. Разгреб, как в закроме пшеницу, свинцовый шрифт и сам залюбовался им.

— Одно обидно — смешан из пяти размеров, надо сейчас же ставить людей разбирать.

— Ну, чем еще похвалишься, а то бежать надо?

— Ничем больше. Я не хвастаюсь, а хочу, чтобы ты поняла, как протекала моя жизнь без тебя. Основательно покувыркался, как говорят. Накраснелся достаточно за свое невежество, — подглядывал, выспрашивал, какие книжки читают люди, какие надо читать, чтобы понимать кое-что, кроме штреков и крепления. Кувалдой долбил, тачку гонял — хронометражистом работал, — чтобы не на авось норму давать. Сидел управляющим на прииске на Амуре. Всего понемногу попробовал, конечно, недостаточно, но черт ее дери, если жизнь такая коротенькая, в особенности, если опоздаешь.

Рассказывала о себе и Лидия. О том, что переживала из-за Федора Ивановича, вернее, из-за своей запутанной жизни. Было тяжело и стыдно вспоминать. Николай понимал ее и не задавал никогда вопросов, касающихся этой поры.

Однажды, встретившись в совсем уже готовой типографии, они прошли в редакцию, где сидел секретарь. Кое-что прочитали, обсудили. За деловой беседой Николай вдруг спросил неожиданно о Жорже:

— Тебя, как женщину, он должен был волновать несомненно.

Она усмехнулась:

— Впустую, дорогой. Жорж нравился своим мотовством, удальством. Вызывал бабью жалость своей обреченностью. Не забывай — я дочка своего папаши-копача.

Мигалов устремил на нее пытливый взгляд:

— А знаешь, ты права. Он обречен.

Он рассказал о встрече с Жоржем в тайге и жуткой находке возчика. Лидия зябко повела плечами. Взяла его руку и тихонько погладила с молчаливой просьбой — забыть этот тревожный разговор.

Февральские морозы гнали с делян. На ключе копошились только те, кому завтра нечего есть. Закутанные до глаз старатели зажигали костры возле бутар. Накаляли печку в гезенге и кое-как, с грехом пополам, мыли на харчи. Незаметный казался пустынным. Пар от воды, нагретый в ямках, поднимался столбами, как дым от пожарища. Звуки шагов, скрип помп и удары топоров раздавались за километры.

Жорж после прибытия на Незаметный занялся лоточничеством. Взял в конторе разрешение, обзавелся лотком и бродил по ключу, промывая эфеля и случайно оставленные необработанные пески. Его скоро узнали все на разрезе и встречали недоброжелательными окриками: «Идет побираломученик». Он не мог осмыслить своего падения, не желал и не умел присмотреться к жизни. Просто считал, что счастье временно отвернулось от него. Он по-новому приспособлялся к новым для него условиям борьбы за существование. Два-три золотника были для него теперь достаточным капиталом, можно и выпить, и закусить, и перекинуться в карты, сидя на нарах в зимовье, где он приютился постоянным ворчливым квартирантом. Однажды, несмотря на сорокапятиградусный мороз, а отчасти именно потому, что в такой холод многие старатели сидят дома, он деловито сполз с нар и отправился на добычу. Он казался длинным и неуклюжим от худобы и короткого не по росту пиджака, приобретенного у проигравшегося молодца из таких же, как он, завсегдатаев зимовья. Старался засунуть руки в карманы как можно глубже, перебрасывал лоток с одной стороны на другую и вполголоса ругался от досады. В прошлый раз ему посчастливилось на одной из делян и его снова тянуло туда же в надежде, что в такой мороз там нет ни души. Но он ошибся в расчетах. Артель вынимала из разреза пески и собиралась мыть; в гезенге шипела печка, на колоду уже навалили первую порцию. Его встретили дранью:

— Опять пришел. Отчаливай подальше! Сам был смотрителем, должен понимать, как достается нашему брату каждая штука.

Жорж все же приблизился, погрел руки над печкой: и покосился на кучку оттаянных песков:

— Видал я вас, сиротой притворяетесь, а сами фунтите.

— Может быть, другие фунтят, только не мы. Одним-словом — проваливай!

Но слишком соблазнительно выглядывала теплая талая куча, из которой лопатка брала полной мерой и кидала в колоду. В надежде услышать только лишь брань, которая его нисколько не обидит, Жорж, заискивающе растягивая губы, присел возле кучи и бросил в лоток несколько пригоршней.

— Не обеднеете, ребята, бросьте задаваться.

Старатель оставил гребок на бутаре и молча ударил нахального лоточника в грудь. Сделав несколько смешных телодвижений, чтобы удержаться на ногах, Жорж растянулся в грязи. Слишком просторный валенок с одной ноги отлетел в сторону. Поднимая голую ногу, ползком добрался до него и, обуваясь, крыл артель самыми отборными словами.

— Сами небось по ночам ходите воровать на чужие деляны, будь вы прокляты!

Старатель, поощряемый товарищами, снова положил гребок, и Жорж, боязливо озираясь, пошел прочь.

Солнце затянулось морозным туманом. День посерел. Стало еще холоднее в ватном пиджаке. Жорж проворнее зашагал вдоль разреза, но неудача продолжала преследовать его: талых песков вовсе не оказывалось на пустующих делянах, а где были, там снова встречал упреки и брань. Он уже поглядывал назад, но вернуться ни с чем означало не получить даже стакана чаю и ночевать на полу. Он вдруг присел за отвалом и ползком добрался до оттаянных песков. Артель, по-видимому, прозябла, не закончив дневную работу, убралась домой. Достал из-за пояса огрызок кайлы и принялся крошить; крупные куски. Насовал в карманы, за пазуху, за голенища валенок, нагрузился так, что едва выпрямился. Оставалось промыть пески. Он прошел несколько артелей на разрезе, но ни одна не позволила ему пристроиться с лотком возле нагретой воды, не хотели даже видеть близко бродягу. Так он дошел до последних номеров, безнадежно остановился и почувствовал, что начинает коченеть. Влажные пески за пазухой, за голенищами начали смерзаться, сжимать тело калеными клещами. Напрягая последние силы, пересек ключ и вошел в первый попавшийся барак. Добрался до нар и тяжело опустился на них со своим грузом. И тут ему не порадовались. Артель, видно, прилегла отдохнуть после сытного обеда. Один из лежащих на нарах толкнул ногой незваного гостя в спину:

— Ты здесь не мусорь, слышишь. Без тебя грязь не просыхает в бараке. Иди вон в землянку, там никого нет, хоть пляши там. Слышишь, тебе говорят!

Пришлось выйти из тепла снова на мороз. Нечего было и думать зайти в соседний барак, прошел мимо и остановился перед землянкой, вросшей в снег. К входу вели грязные следы. Из сугроба вился дымок и запахом гари напоминал о тепле. Почему не зайти, не попытать счастья, авось позволят и обогреться и промыть песчишки? Поселок кончился, впереди жилья не было, лишь далеко на отшибе чернелись бараки хозрабочих. Он с трудом пролез в низенькую дверь. Обдало сырым мозглым теплом. В дырявой печке тлели угли. Освоился с темнотой и заметил человека с гребком в руке. Это был китаец в затрепанной ватной кофте, очень легкой для февральских морозов.