Мотька сдержала обещание. Мишка подождал ее всего несколько минут у камня, на котором она полулежала в первый день знакомства. Они молча, точно условились, пошли вверх. Мишка, наконец, посадил Мотьку на камень, очень удобный, похожий на табурет, а сам остался стоять настороже, словно сильный и чуткий самец-лось. Мотька оглядывалась с испугом: не идет ли кто. Они долго молчали. Внизу были уже сумерки, погасли отсветы на камнях и лужах, а на сопке горела еще заря, сквозь редкие перелески сверкали огненные тучки. Закат медленно, почти не остывая, двигался слева направо. Позади, на мутное от смешанных красок небо, всходила молодая луна. Кругом стояла тишина, слышалось поскрипывание ременного пояса на Мишке.

— Спрятались, — прошептала Мотька.

Мишка рассердился на нее да и на себя за невольно приглушенные голоса.

— Что он купил тебя, что ли? Ты своей волей сошлась с ним и можешь по своей воле разойтись. Я к примеру говорю.

— Не знаю… В прошлом году один вот так зарубил мамку топором. Прямо в бараке. Тут на Алдане права свои. Никто не заступился. Артель сидела обедала, никто ложку не бросил…

Мишка стиснул кулак и положил его Мотьке на колено.

— Этого он не кушал?

Она покачала головой.

— Не побоится ничего. У них свои законы. Если ушла от него баба — плачь, но делай что-нибудь, иначе засмеют, за человека не будут считать на прииске. У них свои уставы. Ни за какие золотые горы не сошлась бы с ним, со спиртоносом, если бы не стали нас гнать с Алдана. Он посоветовал с ним сойтись, чтобы закон обойти. Пошли записались, вроде я теперь не гулящая, а семейная. Не трогает милиция, а жизнь стала не милее. Попробовала самостоятельно жить, — ведь я не обещалась с ним с одним, — стал колотить.

— В женотдел бы заявила. Неужели нет защиты?

— Дурачок ты, хоть и роста под самое небушко, — снисходительно возразила Мотька. — Женотдела, во-первых, пока нет на Алдане, во-вторых, ты не знаешь ничего. Он для милиции работает. Одна лавочка.

— Неправда, Мотя. Если ты ничего плохого не сделала, никто тебя не тронет.

Мотька прижалась грудью к колену Мишки и закрыла глаза.

— А вот хорошее станешь думать — хоть в петлю полезай…

— С Алдана надо уехать тебе, Мотя, — сказал Мишка и почувствовал спазму в горле.

Мотька стиснула его руку.

— Никуда я не уйду, не уговаривай меня. Пусть, если так, убивает.

Они замолчали. Сделалось невыносимо под тяжестью нахлынувших опасений. Мишка невольно оглянулся, приглядываясь пристально к камням и кустам, туманным и неясным в белом ночном свете.

— Ступай домой, Мотя, и давай перестанем встречаться.

— Куда? Домой? Не пущу. — Мотька вцепилась в рукав. — Не собака, не найдет.

И парень привлек к себе девушку и обнял ее. Так он мог бы сидеть вечно, без малейшего движения, без мыслей о будущем. Все опасения и навеянная разговором жестокая горечь растаяли бесследно от близости Мотьки.

— И ты будешь хозяином надо мной? — прошептала она.

— Ничего подобного. Ты сама по себе, я сам по себе. Перед законом одинаковые имеем права.

Мишка понимал, что Мотька и так ему верит, но ему было приятно убеждать ее. Они шептались едва слышными переплетающимися отрывочными словами. Ночь, камни и кусты как будто заснули, казались спокойными, ласковыми. Кругом стояла тишина; ровный свет обливал долину и хребты платиновым матовым налетом. Расплывчатые пятна плавали в необъятном просторе, словно огромные корабли или острова по глубокому неведомому озеру. Мишка сидел прямо. Мотька приютила голову на его груди. Она еще ближе приникла к тому месту, где глухо стукало, словно молотом по мягкому железу, его сердце.

— Как громко стучит… — шепнула она.

Мишка ничего не ответил, лишь перевел взгляд с хребтов и долины на белокурый затылок, и сам услышал стук своего сердца…

Шли обратно, держась за руки как новобрачные. Бережно предупреждали друг дружку о кустарнике, о камне на пути. Мишка чувствовал себя великаном, по жилам струился мощный спокойный поток. Он даже забыл спросить, перестала ли Мотька курить опиум. Прощаясь возле дороги, стояли тесно прижавшись. Мотька заплакала от счастья, от теплоты Мишкиных слов, от трогательных, бережных прикосновений его руки. Он тревожно спрашивал — придумала ли она что сказать, если вернулся старатель Иван. Мотька отмахнулась.

— Скажу что-нибудь. — И вдруг в глазах ее выступило отчаяние, которому она до этой минуты не хотела покориться. — Скажу что-нибудь!

Мишка долго стоял и думал, что будет через несколько минут с Мотькой, как встретит ее муж, если он вернулся, и, бессильный что-либо предпринять, медленно побрел по улице.

Старателю приходилось покупать инструмент большей частью по «вольной» цене у своей братии, уходящей с Алдана, или у торгашей, — за золото. Продукты тоже не всегда можно было получить у треста или кооперации, частенько происходили заминки в снабжении, не совсем удовлетворительном из-за огромного наплыва людей. Дневную выручку старатель нес в контору с большой неохотой. Только надзор за съемкой, контроль содержания делян, пломбирование головок бутар и другие меры сдерживали утечку золота. Проходимцы из Китая, Монголии и всей Сибири делали свои делишки только на золото, не доверяя дензнакам. Золото уходило с приисков разными путями и разными способами. Его заделывали в полозья саней, в копыта, в гривы, хвосты, бубенцы, краюхи хлеба… Значительная часть уплывала прямым контрабандистским способом в сумах через таежные дебри, в обход кордонов. Мишка Косолапый не был рабом золота, но его артельцы хотели непременно унести в «жилуху» хотя бы по пятку фунтов «счастья». Поэтому ему, как старосте, приходилось изворачиваться, воровать у Алданзолото не только на текущие нужды, но и впрок для членов артели. Несмотря на огромный, казалось бы, заработок, артель с трудом улучшала свой быт. Яма не переставала быть единственным спасением от нужды и голодовки. Она эксплуатировалась спешно, горячечно, уверенности в ее долговечности не было. По-прежнему она не крепилась и продолжала представлять собою нору с узким звериным ходом. Добытое там золото спокойно лежало в кармане, претендовать на него Алданзолото не мог, так как не знал о нем. Смотритель знал, укрывал, ничем почти не рискуя. Пробу с Мишкиной деляны он давал правильную, а куда там тайком заполз старатель — разве усмотришь? Единственным пунктом, над которым задумывался смотритель, было опасение завала в яме во время работы. Придушит кого-нибудь и обнаружится незаконная выработка. И он ежедневно приставал к Мишке — крепи выработку в яме, крепи. Мишка сам понимал, что весна ослабила грунт, но тянул и откладывал с сегодня на завтра. Легко сказать — крепи. Надо остановить добычу, всех ребят поставить на заготовку леса не меньше, чем на три дня. И возня большая, и могут легко заметить с соседних делян.

Дни стояли жаркие. Солнце, казалось, пристывало к небу надолго, как подгорелый блин к сковородке. В такие дни залезать в нору под землей особенно неприятно: разница в температуре разительная — наверху до сорока, внизу два-три градуса. Однажды Мишка в такой день, спустившись в разрез, обратил особое внимание на обилие воды под ногами. А пролезая по квершлагу и чувствуя сырость и промозглость, словно в туманный осенний день, — дал себе слово завтра же заняться подготовкой стоек и огнив. В забоях по стенкам бежали струйки, за ночь кое-где из «кумпола» выпали крупные камни.

Светила одна лишь свеча, но и при таком скудном освещении Мишка по чутью бил туда, куда требовалось, и лишь изредка вспыхивали голубые брызги из-под кончика кайлы, — удар приходился в камень. Широкая спина бросала огромную тень на искромсанную стенку, в тишине слышалось учащенное дыхание и частые плевки на ладони. Так проходил час за часом.

Все тело Мишки, большое, ширококостное и могучее, напрягалось, жило каждым мускулом. Он не знал, что такое усталость, никогда не отдыхал в забое, но на этот раз, потрогав поясницу, занывшую от сырости, присел на накаленную породу. Он грустно задумался о Мотьке. Что ж, если ей мил Иван — спиртонос — это ее личное дело. Сознавал, что несправедлив, — последнее свидание с девушкой не давало права на подобные упреки, — но было горько-приятно чувствовать себя обиженным любимой девушкой. Он продолжал сидеть, ковыряя кайлой возле ног. Он не соглашался с Мотькой; не может быть, чтобы организации не помогли, не защитили. Но какая организация должна заступиться за нее, если женотдела нет? Комсомольская? Он знал одну артель, называемую комсомольской. Союз? Он ходил каждый день мимо барака с дощечкой на двери, на которой чернильным карандашом нарисованы две буквы «С. Г.»{61}. Один раз зашел туда. Проходило собрание. Говорили о том, что пить спирт нельзя, воровать золото — позорно и преступно, о том, что горняк — почетное звание. Он чувствовал там себя лишним… Сейчас он перебирал в уме всех, к кому бы можно обратиться с просьбой. Признавался себе, что в союзе как раз те люди, которые ему нужны. Сам был членом союза совсем недавно. Непременно пойдет и расскажет, в чем дело.