Но ни укоров, ни угроз Василий Тимофеевич больше не слышал. Он не спускал глаз с партии теркандинцев, появившейся снова на виду, — далеко в самом конце прииска.
— Пусти! — кричал он в отчаянии.
Вдруг ослабел, опустился на мешочек в саночках, снял треуху и вытер пот со лба.
— Теперь не догоню их… Как одному идти…
— А я тебе про что говорю, Василий Тимофеевич? Разве мыслимо с такой кладью идти. Ты подумай, кто для тебя дорогу протоптал в тайге, на сопках, в распадках. Целиной ведь придется париться.
Мишка яркими красками рисовал непроходимую тайгу, непосильный труд, страшный риск, в который втянул слух и Василия Тимофеевича, человека не таежного, мирного. Плотник молчал и с тоской смотрел вдаль, но он уже, видно, мирился с неудачной попыткой сделаться еще раз золотоискателем. Наконец кивнул головой. Он точно избавился от мучительного недуга: глаза стали спокойными.
— Шут их знает в самом деле, может быть и по губам не помажут эти знаменитые ключи. Кто их видел!
Через несколько минут Мишка с Василием Тимофеевичем дружно втаскивали саночки с грузом внутрь нардома и обсуждали дальнейшие работы наверху: ставить ли стропила сейчас или отложить до подвозки теса для кровли. Плотник открыл свой сундучок и достал топор.
— Видно твое счастье, Миша, порублюсь у тебя до конца. Не ты — ушел бы. Три дня сна не видел!
— Кто знает, Василий Тимофеевич, чье счастье больше. Топором ты вернее заработаешь. Кому что, Василий Тимофеевич, ты вот поди уже сотенки три отесал у меня чистеньких, скажи по совести?
Они поднялись наверх. Мишка почтительно следовал за Василием Тимофеевичем, который опять сурово хмурил мохнатые брови. Он опять был важным лицом на постройке, без которого трудно обойтись.
— Ах, сукины детки, — ворчал он. — Как с глаз долой, так они пакостить. Не кому-нибудь пакостят, себе ведь пакостят.
Он нисколько не стеснялся присутствия провинившихся товарищей. Один попытался объяснить, как это вышло, но Василий Тимофеевич, не терпящий возражений, когда он прав, побагровел:
— Что, что? — насупился он. — Говори, раз начал. Что? Ты не виноват — руки виноваты! Чьи руки? Что? А бревно чем виновато, если у тебя голова не на месте притесана!
Мишка оставил Василия Тимофеевича. Весело было на душе: дело пришло в норму, теперь ни одна лишняя щепа не упадет из-под топора. Завидев Лидию, идущую мимо, он окликнул ее.
— Последние венчики рубим. Ты что моченая ходишь?
— А чему радоваться. Петя у меня сидел. Смотрим, партия идет. Позади — низенький человечек с грузом: и на спине, и на саночках. Ведь на первом перевале упадет и никто не оглянется. На что это похоже? Я не могу забыть, как он размахивал руками и возился со своими саночками в ухабах.
Мишка молча взял ее за рукав и вывел наверх. Василий Тимофеевич, широко расставив свои коротенькие ножки, зарубал замок.
— Этот?
Лидия порозовела от радости. Идя обратно по лесам, довольная и веселая, шепнула Мишке, нельзя ли набрать щепы, а то нечем разжечь сырые дрова. Щепа нужна была сейчас же, она шла домой, чтобы заняться варкой обеда.
— Пойдем.
Внизу из сухого леса тесали дверные и оконные оклады. Мишка принялся набирать самую отборную щепу, толстую и широкую. На минуту показалось странным и необычным, что можно набирать сколько хочешь, не так, как было в детстве: надо просить разрешения у десятника или плотника, или воровски совать за пазуху. Он уже не мог сам класть себе на руки, а хотелось заграбастать еще. Указывал глазами и просил Лидию:
— Положи-ка еще вон ту, на окуня здорово похожа. И вот ту, кстати, захвати, тоже хорошая, язви ее в жилу!
12
В женотделе по утрам никого не бывало. Лидия несколько раз в эти свободные минуты принималась писать Мигалову, но, представив себе, как отнесется он к письму, рвала и сжигала в железке. На этот раз письмо выливалось стройно и легко, точно попало на ту именно тропу, по которой скорее можно добежать до Мигалова. Писала о Мишке, о его необыкновенной душе, описывала постройку нардома. В восторженных словах изображала происшествие с плотником маленького роста в больших валенках, сообщала о внезапном приступе золотой лихорадки, обуявшей золотоискателей. Жаловалась на Жоржа: парень опускается все ниже, на глазах из служащего превратился в подозрительного афериста: прилипает к каждому сомнительному предприятию. Странный человек. Не плохой, не злой, даже добрый, но остался где-то в другом мире или живет в каком-нибудь девятисотом году на Маче, когда других людей на отдаленных приисках еще не было… Писалось легко оттого, что все, чего касалось письмо, глубоко затрагивало, волновало. Зная, чем особенно интересуется Николай, подробно сообщала о культурном строительстве Алдана. Алдан как будто подвигается все ближе к «жилухе», уже не кажется таким далеким. Незаметно пролетело время, начали приходить по делам, пришлось письмо спрятать в столик. Дождавшись конца занятий, торопливо выхватила листки и принялась за продолжение. Хотелось поделиться и своими успехами. А прикоснувшись к работе, в отделе, не могла уже остановиться и излила все свои боли. Как трудно здесь на Алдане вести работу в приисковой пестрой сумасшедшей массе самых разнообразных людей. Не проходит дня, чтобы в отдел не прибежала жалобщица в слезах и синяках, не проходит недели, чтобы не случилось самого ужасного преступления, какое только можно себе вообразить, — убийства женщины… Страшное бытовое бедствие, с которым, надо прямо сказать, большинство легко мирится. Даже есть партийцы, которые относятся совершенно невозмутимо: обманула и поделом тебе! Но что значит обманула, кто в этом виноват — их не касается… Сколько исполнительных листов приходит из «далекой России» на сбежавших от алиментов отцов, укрывшихся где-нибудь на самом тихоньком прииске. Даже по одной своей работе в своем маленьком отдельчике видишь, как начинает все сильнее продувать сквозняк дремучую тайгу… Она писала дальше:
«Я вполне теперь поняла тебя. Я чувствую теперь то, в чем ты завидуешь нам, алданцам. На глазах, под руками поднимается жизнь, как тесто, замешенное тобой. Как это, действительно, интересно. Ты оказался прав, я была порядочная мещанка. Но было время — я о себе думала гораздо хуже, чем есть на самом деле».
В самом конце она приписала:
«Ты не пишешь ни слова, как думаешь о нас, не буду писать и я. Наверное, трудно вообразить такую комбинацию: ты и я вместе. Но должна шепнуть на ухо: в свободные минуты, особенно вечерами, когда они похожи на вечера в Бодайбо с низким небом и снежинками на рукавах и на шапке, думаю о тебе больше, чем полагается думать. Подожди, вот выдохнусь, тогда не стану писать глупостей».
Письмо взволновало. Проворно собирала со стола. Улыбалась, как будто обещал придти сегодня вечером в смотрительский домик шахтер Колька Мигалов. Потом, не спеша, брела по улице и наслаждалась теплотой, льющейся с мартовского неба. Как будто где-то недалеко стоял огромный паровой котел и мощным дуновением овевал лицо. Опять весна, опять зажурчат ручьи и засуетится приискатель на ключе. И по-новому будет все: и шум, и стук на делянах, и сама совсем иная. Так чувствует себя человек, который сделал что-то хорошее. Разве пишут такие большие письма посторонние друг другу люди! Становилось тесно в голове от планов и мечтаний. Мигалов, рыжий, белесый и конопатый, казался невыносимо желанным: как будто считала его исчезнувшим, умершим, а он вдруг возник перед ней живой, такой же, каким оплакивала его. Невозможно становилось нести в себе напор счастья. Хотелось улыбаться не в пространство, а в любимое лицо, светить блестящими глазами в глаза и видеть ответный блеск.
Долина казалась просторной. По снежным сопкам ослепительными зайчиками играли солнечные лучи, прорвавшиеся из-за белых облаков; нежно-голубые тени скрывали самые дальние вершины хребтов. Лидия, словно в поисках еще более радостного, вскидывала блестящие глаза и по волнистым горизонтам добралась, как по лестнице, до Радиосопки, огромной и тяжелой, заслонившей половину неба. Из-за верхушки выползали низкие, темные, как дым, облака. Эти облака портили день, обещая непогоду с севера. От них сделалось холодно. Мгновенно исчезло радостное настроение. Сердце тревожно заныло. Она спрятала лицо в воротник и вдруг решила сейчас же все выяснить с Петей, чтобы на душе не осталось ничего тревожного, мешающего ее радости. Это необходимо и для него. Надо поговорить с ним при свидетеле, но кого пригласить: Полю, Мишу? Свернув в проулок, поднялась на вторую улицу, к бараку совслужащих. Петя был дома. Видеть надежду в его глазах было невыносимо. Заметила, что дыра над железной печкой заделана: значит он серьезно ждал ее к себе как жену…
