— Не пускайте его. Ему надо, а другим не надо!

— Я не с вами буду говорить, понимаете. Горняк я, понятно?

— Был горняк, — крикнул обозленный голос, а теперь — мерзляк.

Будь это раньше, Жорж вернулся бы и спросил, кто это сказал «мерзляк», но теперь ограничился лишь ворчаньем.

— От такого слышу. Лезет всякая рвань, шахту только заваливать!

Он пробился в коридор, где тоже стояла очередь. Пришлось опять со скандалом лезть мимо злых людей. Наконец, очутился в большой комнате; за столом сидел завгор. Развязно, с полной уверенностью в успехе объяснил, где работал и попросил поставить в забой. Но завгор холодно посмотрел ему в лицо и предложил доставить справку о здоровье и союзную книжку. Жорж возмущенно совал уцелевший документ о службе ьа Верхнем, горячился, мешал разговаривать со следующими в очереди. Размахивая руками, искал союз, но ему разъяснили — надо идти на Незаметный. Разыскал медпункт, спрятавшийся в низеньком бараке; фельдшер пытливыми глазами оглядел его с ног до головы, задумчиво положил перед собой листок бумаги и обмакнул перо в чернила. Еще раз внимательно заглянул в желтое лицо и снова обмакнул перо. Молчание встревожило Жоржа. Он совершенно не был подготовлен к подобному приему: недавно еще сильный, крепкий, не знавший, что значит нездоровье, не мог и подумать о своей непригодности.

— В шахту хочу спуститься за самородком, — пошутил он, чтобы смягчить настороженную тишину в приемной, — на верховых холодно в моей дохе.

— А ну-ка, покажи язык, — сказал фельдшер.

— Не языком буду работать, а руками.

— Нам язык нужнее твоих рук.

Жорж первый раз в жизни слышал просьбу высунуть язык и, не совсем доверяя серьезности минуты, мялся около столика. Только на категорическое требование, наконец, показал свой белесый язык. Фельдшер вздохнул.

— Не могу пустить тебя на работу. Рецептик напишу, подожди.

В тишине скрипело перо. Жорж совал руки в карманы, вынимал, глядел на них и вдруг невнятно и торопливо, будто приговоренный к тяжелому, незаслуженному наказанию, заговорил:

— Ты не заливай, ты дурака не валяй. Языком мне не работать, не партийный.

— Недельки через две наведайся. Не задерживай, не один на пункт пришел.

Жорж долго околачивался возле конторы, хотел дождаться управляющего, обвинял и завгора и фельдшера в стачке со шпаной, которую ставят в забои с подъемным золотом из доли.

— Мы посчитаемся, — угрожал он. — Десять лет работал, а теперь негоден! Посмотрим, как шпану ставить, а горняков провожать коленом с прииска.

Ночевал он в бараке и до полуночи возбужденно разглагольствовал о непорядке на прииске и о своих подвигах на Витиме, Алдане и Терканде. Уснул он с твердым намерением непременно разыскать Мигалова и рассказать ему о «лавочке» на Орочоне, Раз партиец, — должен обратить внимание.

У въезда в поселок со стороны реки Алдана пестрела оживленная толпа: с минуты на минуту должен прибыть транспорт с тяжелыми частями драги. Мартовское солнце гладило лица. От вида черных полушубков и пиджаков фаянс окружающих сопок казался еще белее, а блеск — острее. Мигалов с Лидией стояли рядышком в гуще толпы. Николай то и дело дергал Лидию за рукав, чтобы не отвлекалась. Ему хотелось поделиться с ней мыслями. Три тысячи километров по Лене, две тысячи по Алдану против течения, малоизвестным фарватером. Рисовал картину перегрузок неудобных грузных частей примитивным способом, на «склизах»{77} под дубинушку на фоне дикой реки. Он улыбался.

— Можешь себе представить — соскучился по гудку. А как откликнется эхо в хребтах!

— Приделал бы у себя в типографии и гудел, за чем дело стало. Между прочим, не будет заминки, выйдет завтра газета?

— Все в порядке. Даже будет статья о первой драге, которая скоро засвистит и запыхтит. Первая драга подаст сигнал к организованному труду на Алдане. О ней писать — одно удовольствие.

Издали доносились крики погонщиков верблюдов и возчиков. Мимо, по пустынной еще дороге, пронеслась кошевка с возбужденным техником и десятником. Мигалов метнулся было туда, где приостановился транспорт, где что-то случилось, но Лидия удержала его за рукав.

— Без тебя дело обойдется. Уже тронулся.

Из-за поворота вытягивалась черная волнующая змея — вереница верблюдов и коней, впряженных парами, образующих бесконечный цуг. Лица в толпе, покрашенные морозом, повернулись в одну сторону. Ни Лидия, ни Мигалов не заметили, как к ним подошел человек с руками, глубоко засунутыми в карманы коротенького пиджака. Мигалов почувствовал на себе взгляд и обернулся.

— А, здорово, дружище. Как, пригревать начинает солнышко? — несколько смущенный встречей, заговорил он.

Жорж с обидой оглядел его с ног до головы.

— Вы так делаете, что в январе жарко станет. Человеку приходится петлю на себя надевать.

— В чем дело?

— На Орочоне хотел в шахту по старинке спуститься. Говорят — не годен. Скажи, почему я стал не годен? Может быть, я не умею кайлить, не умею крепить, а? Пусть кто-нибудь станет со мной рядом. Если не умею, тогда, черт дери, — согласен. Даю честное благородное слово — шпана собралась и нашего брата, горняка, не хотят допускать. Могу побожиться — лавочка определенная.

Он снял шапку. Лидия глядела на чистый лоб, единственное, что осталось от прежнего Жоржа. Даже глаза ничего не напоминали ей, выцвели и утонули в костлявых впадинах. Мигалов взял руку бывшего приятеля и поднял ее вместе с шапкой к голове.

— Надень-ка, не лето. Не волнуйся, никто тебе не запрещает работать, это, конечно, ерунда.

— Тогда почему же не пустили в шахту!

— Я не знаю, но, наверное, есть причины. Скажи по совести, как было дело.

Жорж с азартом распахнул пиджак и выпятил грудь.

— На, ослушай сам, больной я или нет. Ослушай сам, что ты во мне найдешь. И дай, пожалуйста, записку, чтобы приняли в союз.

По дороге мимо темных шпалер толпы ползла огромная дражная «бочка», похожая на паровой котел. Рядом с «бочкой» по обеим сторонам бежали рабочие и поддерживали ее вагами, не давали раскатываться подсанкам. Шерсть на боках лошадей закручивалась от пота, верблюды вытягивали ноги и медленно переставляли их, что указывало на большое напряжение. Раздавался свист, гам, хлопанье кнутов.

Жорж требовал дать заключение о его здоровье и записку, по которой его приняли бы в союз и на работу в шахту. Мигалов терпеливо убеждал его, что он не имеет права давать записки, а ослушивать — тем более.

— Такой же гад, я давно знаю. Так и скажи — не хочешь. Рабочего человека гонят в шею. И прав не добьешься ни у кого. Лида, спроси его, куда же теперь идти, если свои товарищи не хотят слушать.

— Я тебе по-приятельски говорю — надо полечиться, пройти в союз, а потом поискать работу полегче.

— Вижу по морде приятельское отношение. Позабыл, как вместе шуровали. Тогда Жорж нужен был. Казенного золота жалко стало. Одна лавочка. Одним все вы миром мазаны.

Мигалов чувствовал на себе взгляды любопытных, привлеченных громкими выкриками. Он затруднялся ответить на выходку бывшего приятеля. Разошедшийся Жорж продолжал вспоминать различные, пришедшие ему в голову, сценки из общих похождений, в его голосе, в блестящих глазах были ненависть и презрение. Казалось, он решил свести, наконец, счеты за все обиды.

— Подумаешь — морду воротит. Такой же блатнюга. Законного мужа в собственной квартире при жене, скажешь, тоже не бил? Мы, люди темные, не сделаем этого. Человек — на службу, а он — к его бабе!

Жорж вышел из себя от молчания Мигалова, чувствуя, что тот как-то иначе принимает его слова, не так, как хотел бы он.

— Стерва ты, гад, и больше никто! — крикнул он и прибавил скверное ругательство.

Мигалов побледнел; негромко, имея в виду исключительно посторонних свидетелей скандала, отчеканил:

— Верно, вместе воровали, пропивали, но я теперь коммунист, не ворую, а ты просишь меня помочь тебе воровать.