— Он отстранён ото всех дел, касающихся Третьего. Спасибо Пайпер, — скривив губы, пробормотал Гилберт. — Теперь приходится иметь дело с Августом и Мирной…

— Но ведь Саула уже вызвали?

— Да, он должен вернуться вечером. Данталион сказал, что объяснит ему всё.

— За что голосовал Данталион?

— За бойню.

Шерая, не сдержавшись, закатила глаза.

— Насчёт Третьего.

— За бойню, — уверенно повторил Гилберт, посмотрев на неё. — Данталион уверен, что хорошая драка мигом всё решит.

— Иными словами, он ещё не высказался. Что ж, пока что у нас пять голос против… скольки? За что голосовала королева?

— За возможность выразить своё мнение в письменной форме. — Гилберт уставился на стол, заваленный письмами, так, будто впервые его увидел, и спустя несколько секунд поднял исписанный лист бумаги, который только-только открыл пару минут назад.

Шерая догадывалась о содержимом письма исключительно по эмоциям на лице Гилберта: сосредоточенность сменилась озадаченностью, а та — непониманием, которое быстро переросло в возмущение. Гилберт едва не смял письмо, но, будто опомнившись, протянул его Шерае. Она оставила диван, расположение которого позволяло ей держать хоть какую-то дистанцию между ними, взяла письмо и быстро пробежалась по строчкам.

«Я знаю, что тебе это не понравится, мой милый, но я помогу, хоть и голосую против. В конце концов, мы действительно лишь дети магии и хаоса.Если к концу дня никто не изменит своего решения, в полночь Беро откроет портал на мост. Из Тайреса вас не отследят, но будьте осторожны. Я не могу быть уверена в том, что среди нас нет предателей.P.S. Я не ошиблась. Я видела правду. Пожалуйста, поверь мне, Гил. Я делаю это ради нас всех».      Шерая подняла глаза как раз в тот момент, когда Гилберт постарался незаметно утереть выступившие слёзы. Он тут же нахмурился, поняв, что она всё увидела, и зло уставился на неё.

— Почему она это сделала? — прошипел он, вскинув руку и указав на письмо. — Она клялась, что отомстит за Аннабель!

— Потому что видела правду, — спокойно ответила Шерая, щелчком пальцев воспламенив бумагу. — Сердце фей не обмануть. И королева не настолько глупа, чтобы ненавидеть Третьего только для того, чтобы сохранить гордость. Иногда приходится признавать, что ты ошибся.

Гилберт тихо рассмеялась, закачав головой.

— Она изменила своим клятвам. Она королева, а не простая фея, которая может делать всё, что вздумается! Она сама говорила мне, что он предал нас всех! Почему теперь она голосует за него?

— Потому что она нашла в себе силы попробовать. — Шерая стряхнула кусочки истлевшей бумаги, обогнула стол и аккуратно села на край, уловив, как напряглись плечи Гилберта. — Знаешь, кого подданные не станут поддерживать, от кого отвернуться? От того, кто постоянно идёт напролом и отказывается признавать свои ошибки. Я видела, как королей и королев свергали, как падали целые страны, Гилберт. Их ненавидели, потому что они верили только себе. Но мы не в Первом мире. Никто не будет осуждать тебя, если ты попробуешь и ошибёшься.

Гилберт, кое-как взглянув на неё исподлобья, — Шерая едва не физически ощущала его стыд, — тихо спросил:

— Ты в этом так уверена? Откуда ты можешь знать, что этого не повторится? Как ты можешь быть так спокойна?

— Однажды меня уже предали, Гилберт, и речь не о Третьем или Вторжении. За много лет до того, как я стала служить Ребнезару, мужчина, которого я полюбила, предал меня и использовал.

Шерая думала, что никогда больше не станет говорить о том давнем инциденте, последствия которого привели её в ребнезарское общество магов, где она отрабатывала своё наказание. История казалась ей настолько личной и глупой, что о ней не хотелось даже вспоминать. Шерая знала, что была слишком неопытной и наивной, что магия предупреждала её, а она эти предупреждения игнорировала, и не любила об этом вспоминать. Её наивность и упрямство стоили жизни целой деревне. Совет магов признал, что она была вынуждена сжечь каждый дом и убить каждого человека, который переродился в тёмное создание, однако это всё равно не спасло её от наказания за случившееся. Она добровольно помогала магу, ставшему зачинщиком чудовищного эксперимента, и даже незнание конечной цели не оправдывало её.

Шерая была глупой и наивной. И она была жестокой, когда убивала мага, затеявшего это, потому что её сердце разбили и растоптали, и ей было больно. К душевной боли добавилась и физическая: хоронить каждого, кто погиб в тот день, самостоятельно оказалось трудно. Но Шерая сделала это, потому что знала, что виновата, и не побоялась в этом признаться.

— Знаешь, что я с ним сделала?

Гилберт помотал головой. Испуг в его глазах не был связан с магией, отразившейся в её глазах, или ощущением силы, которое разлилось в воздухе. Гилберт слишком хорошо её знал, чтобы думать, что она может навредить ему.

— Убила его. Он стал вратами, как Стефан, и я должна была его остановить. Потом я убила каждого человека, который переродился в демона, и похоронила. Все дома сожгла так, что от них ничего не осталось. После этого мною занялось ребнезарское общество магов, и я несла наказание за содеянное под их чутким надзором.

Гилберт открыл рот, но Шерая опередила его, продолжив:

— Королева Сагари знала о том, что случилось, но всё равно пригласила меня на службу. Знаешь, это было где-то за десять лет до того, как твои родители поженились. И до того, как родился Алебастр, я сумела доказать, что верна Ребнезару. Я всегда была и всегда буду верна Ребнезару, который подарил мне шанс на лучшую жизнь. Знаешь, как так вышло?

Гилберт неуверенно пожал плечами.

— Я научилась управлять своей ненавистью. Сначала держала её в узде, потом и вовсе смогла отпустить. Если бы я жила только ненавистью, то я, считай, и не жила бы вовсе. Это было бы существованием, Гилберт. Не жизнью. Ты меня понимаешь?

Он, возможно, и понимал, но не мог в этом признаться. Он был достаточно упрямым, — пошёл этим в Жозефину, которой досталось упрямство вместе с кровью Дасмальто, — и ненавидел признавать свои ошибки. Гилберт мог убиваться даже из-за незначительной оплошности. Оговорки, неудачной шутки, случайно допущенной в письме ошибки, вроде не того знака препинания или уж слишком сильного наклона, из-за которого нельзя было сразу прочитать слово. Гилберт жил с чувством вины за то, что не может с первого раза всё сделать идеально, и ненавистью за ошибки, которые никак его не касались.

— Алебастр приказал мне защитить вас, — строго произнесла Шерая, но вопреки тону её жест был очень нежным: она убрала со лба Гилберта несколько прядей и аккуратно пригладила его волосы, помня, как он ненавидит ужасную причёску. — И я буду вас защищать. Даже друг от друга, если это потребуется.

Гилберт открыл рот и снова закрыл его. Шерая видела, как ему трудно, но не помогала — это было тем, что он должен был сделать самостоятельно. Время близилось к вечеру, крайнему сроку, обозначенному коалицией для принятия решения, однако Шерая была готова ждать хоть целую вечность. Гилберт должен был прийти к нужному решению самостоятельно. Он был слишком умным, чтобы сдаться и продолжать упрямиться только из-за того, что это не то, чему его учили.

Наконец он, — может быть, даже через целую вечность, в течение которой Шерая терпеливо ждала, — посмотрев ей в глаза, опустив голову, словно ребёнок, провинившийся в чём-то.

— Прости, что я накричал на тебя, — пробормотал Гилберт. — Я не хотел, я… Нет, я хотел, потому что был очень зол, но я не хотел кричать на тебя! Я… Я очень устал, — едва слышно произнёс Гилберт на выдохе. — Я хочу, чтобы это всё закончилось, чтобы он… Чтобы Фортинбрас был Фортинбрасом…

Что ж, это прогресс: Гилберт впервые произнёс его имя.

— Он старается. Если бы он этого не хотел, не думаю, что он бы позволил унижать себя на суде.

— Никто его не унижал, — пробурчал Гилберт, — всё было по справедливости.

— Гилберт.

Он вздохнул, понимая, что не сумеет доказать свою правоту, и опустил плечи.