Таким образом, его отношение к маю 1968 года определяется не столько равнодушием, сколько тем, что под вопросом опять оказалось его место в мире, как во время первого кризиса, связанного с диагностированием его болезни. Барт чувствует себя отставшим, чувствует, что ему мешают даже находиться в стороне. В последовавших за этим текстах и поступках отголоски этой тревоги звучат на самых разных уровнях: прежде всего потому, что некоторые пытаются «пристроиться» к кризису и произвести приемлемый дискурс о нем. Барт принимает участие в знаменитом выпуске Tel Quel № 34 лета 1968 года со статьей о бунраку и в июле начинает писать текст о событиях, который выйдет в ноябрьском номере Communications, – «Письмо события». В нем он логически противопоставляет речь и письмо и настаивает на подходе, в соответствии с которым бунт может быть прочитан как «взятие языка», подобно тому, как говорят о «взятии Бастилии», но не говорит открыто о том, насколько, по его мнению, эта новая власть чрезмерна и регрессивна. На поверхности критика не считывается (нужно знать другие тексты этого периода, чтобы ее заметить). Точно так же в момент возобновления занятий в Практической школе высших исследований в ноябре 1968 года Барт предлагает свою интерпретацию событий, когда почти все преподаватели школы испытывают потребность сделать это, либо отвечая на запрос студентов, либо потому, что считают, что их метод способен дать объяснение. Эдгар Морен рассуждает о «Феноменологии Мая и объяснительных системах». Мишель де Серто анализирует «Проблемы интерпретации Мая». Барт тоже играет в эту игру, делая акцент на «децентрированной диссеминации, обойденном истоке»[760]. Его дискурс не лишен некоторой демагогичности: слушатели работают не под руководством Барта, а с ним, «подле [него]», он говорит о недоверии к любым институциональным нормам. Беспокойство прочитывается уже в самом этом заигрывании со студентами, в защите собственной программы чтения как программы, которая могла бы ответить на перемены. То же самое касается «дешифровки знаков»: «Это нелегко, она требует непрерывной работы, начатой, напомним, именно здесь несколько лет назад»[761]. В интервью Пьеру Дэ для Les Lettres françaises, которое он дает в Юрте в июле 1968 года, Барт несколько раз подчеркивает заслуги семиологии и преподавания в Практической школе, позволяющих ответить на вызовы майских событий. «Не нужно, – говорит он, – каждый раз начинать с нуля». Такого рода оправдания pro domo[762], редко встречающиеся у Барта, когда он уверенно себя чувствует на своем месте, указывают на то, что он ощущает неуверенность относительно своей роли.

Однако, если смотреть из сегодняшнего дня, в двух весьма существенных пунктах его анализ оказывается новаторским и политически прозорливым. Первый пункт касается непосредственности дискурса и события, которое дает доселе невиданную власть речи и взятию власти через речь. В этом смысле май 1968 года является историческим завершением процессов массовой коммуникации, в основании которой лежат медиа и непосредственность, месседж и эфемерность, неотрефлексированное воображение и потребность во включенности. Барт не перестает разоблачать антиинтеллектуализм, который он критикует еще со времен полемики вокруг книги «О Расине» и который, по сути, угрожает любой возможности критики культуры. «Существует интеллектуальный пужадизм, который всегда возможен: грубое недоверие к языку, отвержение форм, которые всегда считаются чересчур изощренными, обвинения в „жаргоне“, отказ от письма и т. д.: этот старый антиинтеллектуальный миф, крепко прижившийся во Франции, хорошо известен»[763]. При этом он снова отстаивает позицию, направленную против высокомерия в речи, для которой Генеральная ассамблея становится театром: разочарование в театре в начале 1960-х годов уже продемонстрировало эти трудности в отношении речи, которая почти всегда, когда она навязана и жестока, оказывается на стороне закона. Он снова противопоставляет ей полисемию текста, в которой все всегда изобретается заново и которая является единственным местом настоящей революции: в этом лейтмотиве прочитывается одновременно и презрение Барта к стихийности событий, и его убежденность в том, что письменный текст, если он не транскрипция речи, а размышление над множественностью смысла, может объединить культуру и политику: «Подозрение падает на любое изгнание письма, любое систематическое главенство речи, потому что, каково бы ни было революционное алиби, и это изгнание, и это главенство стремятся сохранить старую символическую систему и отказываются связать свою революцию с революцией в обществе»[764]. Учитывая, что с тех пор, как Барт написал эти строки, культурный капитализм обозначился только сильнее, остается лишь подчеркнуть, насколько прозорливым был его анализ, на несколько лет опередивший то, что напишет на эту тему его друг Мишель Деги[765].

Вторым пунктом, в котором Барт проявил настоящую прозорливость, – пришествие технократии как момент в развитии капитализма, больше инвестирующего в рентабельность науки, чем в человеческий труд.

В другом месте он подчеркивает, что лозунги мая 1968 года, касающиеся Университета, если собрать их как фрагменты паззла, создадут образ, который будет «не чем иным, как образом американского Университета»[767]. Это разоблачение всего, что приносит культуру в жертву эффективности, так точно предвосхищает модель нынешнего Университета, что позицию, занятую Бартом в 1968 году, нельзя считать реакционной. Он продолжает выстраивать свою линию поведения в соответствии с одними и теми же принципами. Хотя его отношение к письму включает в себя возможность противоречия ради множественности и расхождения смысла, его политическое поведение и причины отказа от политики или ее изобличения никак не меняются.

В тексте, посвященном культуре хиппи, Барт задается вопросом о том, можно ли найти по-настоящему политическую критику культуры, и только у Фурье он видит картину раскрепощенного искусства жить, которое может объединить политику и культуру. Поворот мая 1968 года определяет новые проекты, новые направления письма. В интервью этого периода Барт настаивает на необходимости не использовать пустую формулу «ничто уже не будет как прежде», не пытаться ею выразить, наоборот, желание, чтобы все стало как прежде[768]. Необходимо, говорит Барт Пьеру Дэ, «воспользоваться любым событием, чтобы „сделать“ прошлое», «отбросить в прошлое то, что обдумывалось» и попытаться начать заново, чтобы обдумать по-новому[769]. Фурье, а также Сад образуют те новые пространства, в которых можно помыслить событие и сказать, чем оно могло бы быть в идеале. Если первый комментарий о Саде (который в книге станет «Садом I») уже публиковался в конце 1967 года в выпуске № 27 Tel Quel, то пространный анализ Фурье, а также второй текст о Саде были написаны в разгар событий 1968 года и по их следам («Лойола» создан раньше, но тоже втянут в орбиту события). Фурье оказывается фигурой, многое проясняющей в плане политического осмысления форм неотчужденной жизни, которые, с точки зрения Барта, могли бы стать удачным исходом майских событий. Он также говорит об этом в интервью, данном Les Lettres françaises: