Они поменялись ролями, но Роб-Грийе всегда признает, что Барт обошел его на целый корпус. Новый роман оказался в тупике, и, если в романе может произойти что-то новое, оно будет исходить от «кого-то, кто откажется быть профессиональным романистом». «„Фрагментами речи влюбленного“ ты преодолел не просто общество, но самого себя, шагнув к тому, что через двадцать лет, возможно, предстанет как Новый новый новый роман 1980-х. Кто знает?»[1032] Здесь мы видим все ту же идею, что ум Барта делает его провозвестником будущего, что его противоречия имеют больше перспектив, чем авторитетные заявления или манифесты о современности.

Барт отвечает всем охотно и благосклонно. Он не возражает напрямую, но способен проявить твердость. Например, вопреки сказанному Жаком-Аленом Миллером и Аленом Роб-Грийе, он утверждает, что в его тексте нет его тела, а есть фантазм тела. Он внимательно следит за тем, чтобы никто из присутствующих не чувствовал себя исключенным. Порой ему неловко постоянно находиться в центре внимания, быть предметом разговора. Желание Барта несколько приглушить падающий на него свет чувствуется в аллегории, которую он придумал по случаю: место, называющееся не Серизи-ла-Салль, а Брюм-сюр-Мемуар, Туман-в-Памяти: «Это размышление, которое могло бы иметь некоторые последствия для письма; письмо было бы туманом в памяти, той несовершенной памяти, которая также несовершенная амнезия, это, по сути, и есть поле тематики»[1033]. Туман, уклонение, тайна, упоминавшиеся ранее на коллоквиуме в связи с «Арманс» Стендаля (где тайна не раскрывается), остаются добрыми феями, смягчающими «я» и «для меня» тенью неопределенности.

Первая половина 1977 года, от «Лекции» в Коллеж де Франс в январе до публикации «Фрагментов речи влюбленного» в марте, затем коллоквиума в Серизи в июне, бесспорно, была моментом легитимации. Случившаяся незадолго до смерти его матери, она быстро показывает, насколько тщетна публичная легитимация, когда ее нельзя больше разделить с самым любимым человеком. Личная катастрофа моментально смела все символические преимущества отличия.

В Серизи Роб-Грийе сблизил Барта и Фуко, отметив, что они постоянно становятся объектом захвата: «Нужно видеть, с какой радостью общество присваивает Барта и Фуко. Когда Фуко, крайний маргинал, очень тонко выступает против дискурса сексуальности, нужно видеть, как L’Express или даже L’Observateur публикуют статьи: „Ах, наконец-то нас освободили от диктатуры секса“»[1034]. Если почитать в интернете или где-нибудь еще, как часто на них ссылаются, говоря на любую тему, как «Мифологии» теряют весь критический заряд, когда их цитируют в ностальгическом контексте, восхваляя те или иные объекты (Citroën DS, красное вино, бифштекс с жареной картошкой), становится понятно, как точно Роб-Грийе подметил это присвоение. Особое место этих двух мыслителей в тени, которую отбрасывают 1960-е и 1970-е годы, частично объясняется тем, что их творчество было усвоено в качестве своеобразной формы той самой доксы, против которой они всегда боролись. Они оба хорошо знают механизм этой инверсии, которую Барт открыто разоблачал. Четыре слога «Барт и Фуко» сегодня служат для обозначения эпохи влияния французской мысли и обновления гуманитарных наук, эпохи, когда теория производила «великие имена» или «великие фигуры». Как часто сегодня можно услышать сетующих на то, что больше не осталось «великих мыслителей», но не учитывающих, что выдвижение этих моделей зависит не только от их собственных качеств, но и от решения общества идентифицироваться с ними. В любом случае можно только сожалеть об эпохе, способной сделать из теоретиков, философов и писателей медийные фигуры – то есть возможных представителей и объекты идентификации – пусть и ценой упрощения их творчества.

Причины сближения Барта и Фуко могут быть и иными. Делёза тоже много цитируют, из его творчества берут инструменты для исследования, но его личность не становится настолько эмблематичной: редко появлявшийся на медийной сцене при жизни, он хотя и участвовал (вероятно, активнее Барта) в больших проектах от Ла Борда до Венсенна, но сохранил имидж уникального ученого, целиком погруженного в свое концептуальное творчество. И наоборот, поступки, политическая ангажированность Фуко и Барта воспринимаются как неотделимые от их интеллектуальной работы (даже если она в значительной мере протекает в уединении и концентрации, свойственной ученым). Это отчасти объясняет разворачивающуюся вокруг них биографическую констелляцию, словно понимание их жизни могло бы дать доступ к их мысли. Достоверная гипотеза состоит в том, что отношение Барта и Фуко к истории, по-разному отразившееся в их творчестве, но тем не менее ставшее объектом осмысления и у того, и у другого, вызывает вопрос (у них самих и у других) об их собственном месте в ней. Вторая гипотеза касается (относительной) маргинальности, на которую их обрекает гомосексуальность: критический ум заставляет их не разделять желание и объект исследования, воспринимая гомосексуальность не как ориентацию, а как способ вопрошания о мире. Как ни странно, к Барту это, возможно, относится даже больше, чем к Фуко. Хотя, в отличие от Фуко, он так и не сделал из своей гомосексуальности пространство отстаивания прав или борьбы, отчасти из отвращения к любым громким словам, Барт, как и Фуко, очень далеко зашел в том, что на тот момент могло отвечать его критической программе: в отказе от «естественного», само собой разумеющегося буржуазного порядка, представленного в качестве стихийного, а также в пристрастии к фрагментарному, окольному, к выбору альтернативного письма, сопротивляющегося порядкам логики, континуальности и прогресса. Так, в дневнике-картотеке можно прочесть: «Гомосексуальность интересна, только если она через особые точки, темы ведет к осмыслению мира. Если она деформируется, трансформируется во что-то иное (например, нетерпимость к „само собой разумеется“)»[1035]. В этом смысле, хотя публичная ангажированность Фуко была более открытой, Барт пошел гораздо дальше в критическом аспекте. Фуко разоблачает всемогущество дискурсивного порядка, но при этом подчиняется его законам: последовательности и логической аргументации. Барт, возможно, благодаря своей писательской свободе, пытается его разрушить.

Гомосексуальность играет важную роль в дружбе Фуко и Барта. На ее пике они вместе ходят по вечерам в специальные заведения, вместе ищут партнеров, едут развлекаться в Марокко, ходят на матчи кетча, иконография которых присвоена гомосексуальной культурой того времени. Это не означает, что у них нет общих интеллектуальных интересов, но литературные или теоретические дискуссии скорее играют роль дополнения, чем первопричины. Их познакомил Робер Мози, будучи студентом в Фонде Тьера, где как раз перед этим был пансионером Фуко. Идет 1955 год, Фуко уже год занимает пост преподавателя в университете Уппсалы, в Швеции, попав туда благодаря поддержке Жоржа Дюмезиля. Он хочет пригласить Барта выступить в культурном центре Дома Франции, где он выполняет функцию организатора в дополнение к своим обязанностям в университете. Фуко регулярно приезжает во Францию, и именно в один из этих приездов в конце года произошло их знакомство. Он опубликовал свою первую книгу «Психическая болезнь и личность», когда был кайманом психологии в Высшей нормальной школе в 1954 году. В этот период у него меньше интеллектуального влияния, чем у Барта, но их траектории сходятся в нескольких точках: Барт хорошо знаком с сетью французских университетов за рубежом; время, потерянное в санатории, ставит его на один уровень с Фуко; они оба в этот момент пишут диссертации. Десять лет разницы дают некоторую фору Барту в плане известности, но не карьеры. Барт принимает приглашение и первый раз едет в Швецию весной 1956 года. Фуко с его талантом развлекаться, с его бежевым «Ягуаром» превращает это пребывание в очень радостный момент, от которого, однако, следов осталось немного. О чем они с Бартом говорили? Может быть, о театре, его главной теме на тот момент, потому что Фуко, помимо прочего, руководил в Уппсале студенческим театральным клубом, но, возможно, также о мифе, потому что Барт только что закончил «Миф сегодня».