Подтверждение он получил из последних слов своей матери. Он снова отмечает их 26 августа 1979 года, связывая это событие с раскрытием тайны слова Rosebud в фильме Орсона Уэллса: «В конце открытие, явление скрывавшейся тайны – как санки ребенка в „Гражданине Кейне“: Мам., сказавшая мне „Мой Р., мой Р.“».

Итак, не будет преувеличением предположить, что Барт в конце концов подыскал бы форму для этих многочисленных и разрозненных материалов (карточки, ежедневники, старые и не старые дневники, актуальные заметки, будущие рассказы, размышления о гомосексуальности…), если бы его работу не прервала смерть. Это произведение, конечно, было бы непохожим на роман в плане повествования и развертывания интриги, как мы понимаем его сегодня, но из истории форм мы знаем, что словом «роман» могут обозначаться совершенно разные объекты. Несмотря на моменты неизбежного уныния, о которых свидетельствует ежедневник[1153], у него была «вера», как он сказал Женетту, и интеллектуальная и эмоциональная насыщенность его размышлений о пафосе и любви вызывает желание их разделить. Четыре неизданных листка от 10 декабря 1979 года, кажется, подтверждают эту догадку. Дав им заголовок «Апология», отсылающий к Паскалю, Барт представляет в них преимущества, обретенные с использованием заметок, размещением целого под знаком происшествий, наблюдений, превращением в материал самого себя. «Придумать двухстворчатый дискурс: заметка и ее преодоление, из чего возникает ценность; настоящая самокритика, но как преодоление и открытие не ценности, а способа постулирования». Остается только узнать, следует или нет придавать этим фрагментам смысл. Но их текстуальный интерес бесспорен: «Заметка делается без телеологии. Только потом она становится материалом для комментария»[1154]. Рассказ о трауре, затем о vita nova мог бы предшествовать нейтральному представлению фрагментов, а объяснение – следовать за ним. Написанный за месяц до несчастного случая, этот план хорошо показывает, что Барт упорно работает над своим произведением и думает о его публикации.

Мотив vita nova, ассоциирующийся с Данте и с серединой жизненного пути, постоянно встречается на творческом пути Барта. Он появляется еще в юношеских письмах, а затем регулярно возникает на всех этапах жизни. В 1978 году Барт осознает, что время оставшейся жизни перевалило за половину, но вспоминает, что эта точка не является арифметически данной (у Данте – в возрасте тридцати пяти лет, ему оставалось прожить двадцать один год), а представляет собой порог, перепад высот, потрясение, позволяющее определить «это изменение, это переворачивание пейзажа, которое я назвал „серединой жизни“»[1155]. Как для Пруста в 1905 году, «середина жизни» отмечена смертью матери, после которой ничто не может быть прежним, потому что ясно вырисовывается неизбежность собственной смерти. Поэтому необходимо максимально использовать оставшиеся годы жизни и выйти из меланхолии, в которую его поверг траур. «Vita nova, говорил Мишле, в пятьдесят один год женившийся на девушке, которой было двадцать, и севший писать новые книги по естественной истории… для того, кто пишет, кто выбрал письмо, мне кажется, не может быть иной „новой жизни“, кроме как открытия новых практик письма»[1156].

Помимо замысла романа, которым он занимается, повседневная жизнь Барта из-за этого откровения и выбора «последней жизни» никак не меняется. Несмотря на пустоту, оставленную смертью матери, он по-прежнему живет в квартире на втором этаже на улице Сервандони. Реже поднимается в свою «комнату» на шестом этаже, поскольку ему стало труднее ходить по лестнице. Однако его привычные развлечения, поездки, выходы в свет потеряли свою привлекательность. С ноября 1977 по июнь 1978 года он три раза ездит в Северную Африку, восстанавливая связи с Марокко, которое несколько забросил в предшествующие годы, и, как мы видели, каждый раз его охватывает «желание вернуться». С 5 по 12 ноября Барт в Америке по приглашению Тома Бишопа и Ричарда Ховарда выступить с лекцией и провести два семинарских занятия в Городском университете Нью-Йорка: почести, с которыми его принимают, показывают, какой важной персоной он стал. Он летит бизнес-классом. В аэропорту его ожидает лимузин, обратно он летит на «Конкорде». В Нью-Йорке он читает знаменитый доклад о Прусте и своем желании написать роман, который он представлял в Коллеж де Франс двумя месяцами ранее. 21 ноября в Seuil устраивают большой фуршет, чтобы отметить двадцать пять лет его сотрудничества с издательством. Там его снова поздравляют и чествуют в окружении дорогих ему людей. Однако он взирает на все с отсутствующим видом. «Любая „светскость“ усиливает тщету мира, в котором ее больше нет»[1157]. В Seuil его вдруг поражает Рашель Сальзедо, жена брата, так сильно напомнившая мать чувством собственного достоинства и скромностью. Жерар Женетт вспоминает о пребывании в Нью-Йорке, куда он тоже ездил, но на более длительное время: «Мы летели разными классами, и в какой-то момент я пошел поговорить с ним. Он спал, откинувшись, с открытым ртом, и на какой-то миг мне показалось, что он мертв, как мумия в „Мадригале“ без своей золотой маски»[1158].

Часто с грустью, даже с издевкой говорят о лихорадочной сексуальной активности Барта после смерти матери. Публикация «Парижских вечеров» еще больше усилила эти разговоры, которые, однако, не следует принимать на веру. Барт всегда пребывал в поисках легких сексуальных утех – посещал сауны, порно-кинотеатры, специальные клубы. Для него это поведение не ново, но и не признак несчастья. Помимо более или менее регулярных любовников, с которыми он встречался в разных небольших группах, ему всегда нравилось знакомиться с жиголо, казалось эротичным встречаться с ними взглядами, порой обмениваться парой слов. Он регулярно проводил вечера в Palace, но не потому, что хотел утопить свое горе в удовольствиях. У него всегда была эта привычка, он почти тридцать лет был знаком с Эмаэром, звал его «Фабрисом», а тот называл его «мой философ»[1159]. Менялись только места, ведь ночь непостоянна. Это все устоявшиеся привычки, которые на фоне старости, возможно, выглядят несколько более жалкими, но не более того. Возраст ставит ограничения для классических ухаживаний, Барт уже давно это признает: «Старику (или тому, кто стареет) только и остается, что волочиться за жиголо (к счастью, в этих ухаживаниях, в их простоте, тоже есть свое очарование)»[1160]. Кроме того, это историческое явление. Сегодня, когда сексуальность одновременно приватизирована и пуританизирована, такого рода практики могут показаться чрезмерными или девиантными. Вирус иммунодефицита тогда еще не был открыт. Иметь много партнеров для гомосексуалистов было почти правилом. Достаточно почитать некоторых авторов – современников Барта, чтобы понять обычаи того времени: Тони Дювера, Эрве Гибера, Рено Камю. Всех их Барт встречал, знал, возможно, влюблялся в них или они соблазняли его.

Уже какое-то время он подумывает написать о гомосексуальности. При этом он хочет больше всего избежать высокомерия и превращения идентичностей в сущности. Мысль написать «я есть это», «он есть то» вызывает у него ужас. Для него главное достоинство этой темы в том, что речь идет о не-знании. Он не хочет ни активизма, проповедуемого Ги Окенгемом (он встречал его у Юсефа и Жана-Луи Бутта) и Гомосексуальным фронтом революционного действия, ни спокойного каминг-аута Доменика Фернандеса, хотя и боролся за то, чтобы тот получил премию Медичи в 1974 году. Писать о гомосексуализме – не означает объясняться по поводу своих сексуальных предпочтений. Это означает выразить тот резерв различия и маргинальности, который гомосексуальность может создавать для возможности мыслить по-другому. Тем не менее, когда он все-таки решается заговорить об этом публично, делает он это в предисловии к книге Рено Камю «Трюки», в которой трудно игнорировать или не заметить сексуальную, если не сказать порнографическую, доминанту. Рено Камю с Бартом большие друзья. Даже если нынешние эксцессы автора «Трюков» никак не сочетаются с убеждениями и текстами Барта, следует признать, что он часто говорил о Барте прекрасные вещи. Он регулярно вспоминает Барта в своем «Поперечном дневнике», всегда с нежностью и неподдельным восхищением его умом. Рено Камю посещает семинар до самого конца, почти каждую субботу участвует в традиционных обедах. Он приглашает Барта на свои вечеринки, знакомит его с Энди Уорхолом. Его имя вместе с именами Уильяма Берка и Ивон Ламбер упомянуто в посвящении статьи о Сае Твомбли, которую Барт написал в 1979 году («Ивон, Рено и Уильяму»). Написав предисловие к его книге, Барт, безусловно, оказал ему дружескую услугу, обеспечив ей известность. Но у этого жеста есть и иная цель. Напоминая о различии между социальным дискурсом, стереотипным и «пришпиливающим», и дискурсом литературным, способным «просто» выражать вещи, манифестировать их здесь-бытие и украдкой распространять их смысл, Барт снова утверждает место, из которого говорит – всегда и на любую тему. После этого он может говорить и о Рено Камю: «Однако в „Трюках“ мне нравится „подготовка“: шатания, настороженность, маневры, подходы, разговор, уход в комнату, домашний порядок (или беспорядок)»[1161]. Этот момент, когда сцена выходит из операционного регистра, чтобы стать романом, пространством возможностей и игры, он предпочитает и в жизни: ради него он выходит по вечерам – сюрприз, новый человек, обмен взглядами, сообщничество, порой впустую потраченный вечер.