Его круг общения не меняется. Юсеф Баккуш становится для него своего рода распорядителем удовольствий – он организует его вечера, пытается его развлечь, один раз ведет на торжественный ужин в честь Нуриева в Palace, несколько месяцев спустя на ужин с Бежаром, часто ходит вместе с ним в Monsieur Boef, где Барт иногда встречает Арагона, удивительное описание которого он оставил в своих дневниковых заметках:

Он также часто ходит на вечера в Palace или в Bains в компании Франсуа-Мари Банье. Он видится с Филиппом Мезеказом, Эрве Гибером, Жаном-Полем Манганаро, Ромариком Сюльгером-Бюэлем, Фредериком Берте, Жаном-Ноэлем Панкрази, Жаком Дамадом. Со многими из них у него были отношения, хотя и не со всеми. Барт ходит на вечеринки, которые организует Андре Тешине в своей новой квартире на улице Турнель. Там он снова встречается с актерами, с которыми снимался в «Сестрах Бронте». В июле 1979 года он едет в Кабур на открытие курортного Palace. Там его освистали два юнца (здесь есть сходство с Пазолини), но, к счастью, рядом был Робер Мози, который быстро его увел. С другими друзьями он проводит более спокойные вечера. Он регулярно навещает Клод Мопоме, продюсера с France Musique, с которой он по-настоящему подружился в этот период (это одна из редких новых дружб с женщиной, принадлежащей к тому же поколению, что и он). Вокруг музыки вращается и его дружба с Эриком Марти (вместе с ним он берет абонемент на «Музыкальные понедельники» оркестра «Атеней», позволяющий «ходить на концерты в простых, спокойных условиях»)[1163], и с Антуаном Компаньоном: и с тем и с другим Барт чаще всего видится один на один, во Flore, Bonaparte или на концертах, в ином контексте. Барт ко всем очень щедр. Он любит приглашать на ужин, покупать цветы, делать небольшие подарки. Но несмотря ни на что, близким людям кажется, что он всегда испытывает некоторое одиночество, что его мучает скука.

Барт также чувствует, что стареет, и это также его угнетает. Возраст подчеркивает его отличие и маргинальность. Трудности, связанные со старением, фигурируют во многих текстах, где Барт все чаще поднимает вопрос о разнице в возрасте, об отношении общества к различным возрастам. В курсе «Любовная речь» его интересовали неопределенные фигуры, вносящие беспорядок: дитя-старик, puer sinilis, старец-дитя, senex puerlis. Ему нравятся эти не поддающиеся дифференциации и обратимые существа, которые на свой лад борются с навязанными различиями – разница в возрасте в данном случает охватывает сексуальные различия. Но общество представляет другие образы. «„Старый“ – это возраст, поставляемый „молодым“, каковой, исходя из этого, видит себя „молодым“. Подобный ход запускает своего рода расизм: я исключаю себя из налагаемого мною исключения, именно так я исключаю и составляю»[1164]. Сколько бы Барт ни писал в своей хронике в Nouvel Observateur, что «старость трогает меня больше детства»[1165], ему не нравится деградация тела, нарастающее утомление. Он продолжает сидеть на диете, записывается в спортивный зал. Но ему шестьдесят три года, и он не выглядит моложе своего возраста. Одна женщина, интервьюировавшая его в 1979 году, описывает его как «седеющего человека со скромными манерами»[1166]… Он никогда не казался себе таким уж обаятельным, но теперь его тело, которое он драпирует в широкие плащи, раздражает его еще больше. Все это объясняет, почему многие впоследствии говорили об ощущении меланхолии, заброшенности, как бы предчувствии конца. К «не-желанию-овладеть», о котором он говорит во «Фрагментах речи влюбленного», к жесту неприсвоения, который фигурировал в его курсах, добавляется более негативное выражение отречения. Осенью 1978 года секретариат Коллеж де Франс передает Барту жалобы студентов, считающих его курс неинтересным, банальным. Это сильно его задевает, и он подумывает бросить преподавание. У него есть чувство, отчасти верное, что новое поколение стремится его отодвинуть. Это негативное впечатление, возможно, объясняет его нерешительную позицию в полемике вокруг «новых философов» в 1977 году: он не желает их открыто поддерживать, в особенности выступать против своего друга Жиля Делёза, но и не хочет оказаться оставленным в прошлом. Он пишет личное письмо Бернару-Анри Леви, за несколько месяцев до этого сделавшему с ним прекрасное длинное интервью в Le Nouvel Observateur[1167], которое свидетельствует об интересе к его работе. Он разрешает ему опубликовать часть этого письма в Les Nouvelles littéraires от 26 мая 1977 года. Барт упрекает в нем Леви за то, что тот ставит под сомнение философию Делёза, что кажется ему «ошибкой», но в то же время признает правоту некоторых его идей, в частности, идеи кризиса исторической трансценденции. «Разве нет своего рода соглашения между оптимистической идеологией исторического „прогресса“ и инструменталистской концепцией языка? И наоборот, разве нет такой связи между любым критическим дистанцированием Истории и подрывом интеллектуального языка через письмо?»[1168] Барт связывает «Варварство с человеческим лицом» со своей этикой письма, что в его случае является способом выражения поддержки. Публикация письма, которой Барт, по сути дела, не хотел, разозлила Делёза, вызвавшего Барта на своего рода товарищеский суд, чтобы заставить его объясниться. Барт постоянно востребован, подчас разрывается между несовместимыми друг с другом дружбами, но редко колеблется при выборе линии поведения, и тем не менее порой он не знает, как себя вести в парадоксальных ситуациях или как ответить на противоречивые требования. Ему все меньше нравится зависимость от желаний других.

Когда он говорит о своем замысле романа в категориях «ликвидации», как это часто бывает, Барт подтверждает свое желание нечто завершить и чуть ли не покончить со всем сразу. На одну из карточек он приклеил несколько строк из интервью Феллини в Libération от 18 июля 1979 года: «Я не так много путешествовал, мало читал, не отношусь к типу революционеров с баррикад. Я снимаю фильм, чтобы свести баланс. Я ликвидирую свои акции». Он также более трезво начинает смотреть на свою затею с повторным использованием материала: не является ли его искусство памяти всего лишь эгоистическим пережевыванием одного и того же? В периоды депрессии у него появляется искушение все бросить. Барту кажется, что он блуждает, словно вся его жизнь приняла неосуществимую форму: неудавшиеся вечера, разрозненные фрагменты, уныние, «маринад», слово, которое он давно позаимствовал у Флобера для обозначения своих периодических депрессий: «Когда дно тоски достигнуто, Флобер падает на софу: это „маринад“, ситуация неоднозначная, ибо будучи знаком поражения, она также является местом фантазма, из которого мало-помалу возобновляется работа»[1170]. Ассоциирующийся с одиночеством, горем, промежуточным состоянием между упадком и подъемом, маринад – уже не временное уныние, какое он знавал раньше, но постоянное настроение, омрачающее его дни.