Цель этого стереографического рассказа о событиях коллективной истории и индивидуальной жизни не в том, чтобы снять с Барта обвинения в недостаточно активном участии в событиях. Скорее он призван напомнить о том, как обыденная жизнь может порой соприкасаться с животрепещущей актуальностью, несмотря на разницу в масштабах. Барт постепенно возвращается к письму, полдня занимается текстом о бурнаку, другие полдня – текстом о Фурье. Спектакль театра японских марионеток он смотрел в театре «Одеон» 2 мая вместе с матерью и Мишелем Сальзедо. Рецензия на этот спектакль, которая в многочисленных вариантах будет повторена в «Империи знаков», содержит, как и «Фурье», неприкрытые аллюзии на текущую ситуацию. Восхищаясь нетеатральным характером этого спектакля, он объявляет его достоинством ограничение власти голоса и подавление истерии. Философский вклад бурнаку, по его мнению, состоит в устранении антитезы между внутренним и внешним, одушевленным и неодушевленным, поскольку антитеза, излюбленная фигура западной культуры, «превращает любое имя в лозунг, направленный против его антонима (творчество против ума, спонтанность против рефлексии, истина против видимости и т. д.)»[754]. Более чем очевидно, что это выпад против лозунгов, под которые проходили майские события. Из ценностей, выдвинутых маем 1968 года – автономия, самореализация, сообщество, самоуправление, – единственная ценность, которая представляется ему важной и которую он может интериоризировать, – свержение власти учителя. Все остальные кажутся ему слишком показными для того, чтобы утверждаться как-то иначе, чем через истерию. Критика Бартом подобного бунта появляется в текстах, написанных во время событий – о них говорится только уклончиво (например, в «Фурье»: «Фурье стремится расшифровать мир, чтобы переделать его»[755]), – и в переписке. В письмах Морису Пенге Барт рассказывает о своих проблемах со здоровьем, а 9 июня, узнав о том, что Пенге после возвращения из Японии будет назначен в Сорбонну, пишет: «После этой ужасной забастовки, которая к тому же плохо закончилась». Он продолжает письмо по-настоящему встревоженным анализом ситуации и предостерегает своего друга:

В июне этого года, когда работа университета и прочая деятельность потихоньку возобновляются, Барт постоянно боится, что на него накинутся и призовут к ответу, как это случилось с ним в Сорбонне. Он принимает участие в массовых ассамблеях, но без особой убежденности. Поездки в Нантер, куда он должен ездить на защиты вместе с Греймасом и Лефевром, становятся источником беспокойства. Он уверен, что ему нагрубят и из-за его роли, и из-за недостаточно активного участия (знаменитые вопросы того времени: «Откуда ты говоришь?», «Какие у тебя концепции?»), тогда как он солидарен только с одним – с важностью изменения образовательной модели. Барт считает несправедливыми выдвинутые против него обвинения, особенно инициированные газетой L’Express в самом начале июня, на которые он чувствует себя обязанным ответить. Во втором экстренном выпуске газета посвятила длинную статью Университету и «провалу властителей дум»:

К счастью, продолжает автор статьи Жерар Бонно, Барт является исключением: большинство профессоров решили вступить в игру и фундаментальным образом реформировать свое преподавание. Барт немедленно посылает опровержение, которое публикуется в первом после возвращения к нормальной жизни выпуске газеты, 17 июня: «С одной стороны, у меня никогда не было семинара на тему, которую мне приписывает ваш сотрудник, и я никогда не „использовал своих студентов“, чтобы делать какие бы то ни было коллажи для моей собственной работы. С другой стороны, я никоим образом не собираюсь подавать в отставку и уходить с поста руководителя исследований»[758]. Слухи приписывают Барту уход из-за чувства вины, и он ощущает себя выбитым из колеи.

В политическом отношении он больше не знает, какую позицию занять, или, точнее, не знает, куда его помещает его позиция. Он не слишком склонен к стратегической ставке на Французскую коммунистическую партию, которую делает группа Tel Quel, утверждающая, что революция может быть только марксистско-ленинистской. Точно так же ему не очень нравится основание Комитета революционных действий студентов и писателей (CAEE-R) Жана-Пьера Файя с Бютором, Рубо, Дюрас, Надó, Бланшо и Саррот. Барт не подписывает манифест в выпуске № 34 Tel Quel под названием «Революция здесь и сейчас», и, хотя он время от времени посещает встречи группы по теоретическим исследованиям по средам на улице Ренн, выступает он там всего один раз. Все эти волнения его раздражают и утомляют, и, в отличие от многих коллег, ему не кажется, что История наконец ответила на призывы текстов. Он чувствует, что его роль критика и оппозиционера снова поставлена под сомнение. Возможно, это ситуация, с которой в тот или иной момент неизбежно сталкивается настоящий провозвестник: когда то, что он предсказывает или учреждает в начале, подхватывается другими и приобретает форму, сам он оказывается частью нормы, то есть превращается в прошлое. Барт уже давно дал именно такое описание авангарда в знаменитой метафоре «вакцины»: «Прививается немного прогресса… к традиции, и вот, пожалуйста, у традиции развивается иммунитет к прогрессу: нескольких знаков авангарда оказывается достаточно, чтобы кастрировать истинный авангард»[759]. Так буржуазия делегирует нескольким людям задачи подрыва и оспаривания с целью социального очищения. Хотя эта схема прочитывается только в длительном историческом масштабе – творец может переживать авангард как настоящее освобождение, – нельзя игнорировать, что в один прекрасный день порядок присвоит этот опыт радикального творчества. Или же, говорит Барт, следует оспаривать фундаментальную, политическую, структуру общества, что это буржуазное общество исключает самим своим функционированием.

В какой-то степени в этом и заключена драма Барта, которого творческий дух толкает вперед, к вопросам, поставленным историческими авангардами (в особенности к вопросам связи между теорией, творчеством и революцией), но его исторический и критический интеллект убеждает его в бесполезности этого движения. Его притягивает Tel Quel, но при этом он убежден, что группа и журнал в итоге придут к тому же самому повороту вспять. Вероятно, особенно болезненно Барт переживает это присвоение в 1968 году. Его подрывная сила была признана, но институционализирована (в большей степени, чем «Трактат» Ванейгема или «Общество спектакля» Дебора; это показывает, что такую силу дольше сохраняют некоторые маргиналии). Утверждают себя новые протестные и творческие авангарды, отодвигающие Барта в сторону. Это двусмысленное положение также проявляется в роли, которую его приглашают играть и которую он охотно принимает, – роли консультанта по реформам, и в частности по университетской реформе. Эдгар Фор пригласил Барта для создания образовательного центра Венсен – одного из главных завоеваний 1968 года, и он участвует в совещаниях по организации учебного процесса (вместе с Жераром Женеттом, Жаном-Пьером Ришаром и другими) и в привлечении людей, которые будут там преподавать (его брат нашел в Венсене место ассистента на отделении иврита). Заинтересованный экспериментальным и насыщенным характером нового начинания, Барт убежден в необходимости открыть университет для новых методов и других дисциплин, а также разрешить учиться тем, кто не сдавал выпускной экзамен. Он занимается всем этим вполне сознательно, но без энтузиазма, характерного для этого времени, когда многим кажется, что все пути открыты.