— Поля, Поля, поди сюда, — кричала она беспрестанно, — посмотри здесь, какой цветок. А вот этот как хорошо пахнет! А вот еще какой красивый. Еще! еще! Вот тут! Ах, вот еще лучше!

И Поля на каждый призыв непременно должна была изъявлять Маше свое сочувствие к ее восторгу. Иначе Маша не давала ей покоя, теребила ее за платье и тащила туда, куда ей хотелось. Хозяин также прохаживался между клумбами и смотрел с любопытством на оба детские лица, часто наклоненные рядом.

На одном выражалось ребяческое счастье, обладающее вполне и беззаботно настоящим мгновением. С другого даже улыбка не могла согнать выражения обычной грусти.

Николаю Игнатьичу Лашкареву, так звали владетеля дома и сада, было и приятно и вместе с тем грустно смотреть на этих детей. Приятно ему было оттого, что он давно уже не видал такой живой, чистой радости, — грустно потому, что восторг Маши, почти дикий, наводил его на печальные мысли. Казалось, что этот бедный ребенок жил до сих пор как слепец в каком-то темном мире и только впервые прозрел и увидал теперь ту роскошь природы, которую люди достаточные видят каждый день и к которой привыкают до такой степени, что часто и не замечают ее. Вообще обе сестры сильно заинтересовали его. Николай Игнатьич принадлежал к числу тех людей, которые и в ребенке видят человека и в состоянии уделить ему серьезно значительную долю участия и сочувствия.

Он осматривал цветы, подвязывал те из них, которые требовали поддержки, толковал с садовником, поливавшим клумбы из огромной лейки, а сам издалека наблюдал за Полею и Машею.

Он нарочно дал им полную свободу и не подходил к ним. Наконец, когда Маша немножко пришла в себя и стала уже останавливаться подольше пред какою-нибудь клумбою, без восклицаний и жестов, Николай Игнатьич подошел к детям.

— У вас есть цветы в комнатах? — спросил он Машу.

— Есть, — отвечала она, вздернув носик с самолюбивою гордостью любительницы, которая рада, что может избежать отрицательного ответа.

Но почти в ту же минуту она вспомнила, что очень гордиться нечем, и прибавила, покраснев и печально опустя головку:

— Только три горшка.

— Это мало, — заметил Николай Игнатьич, — я вам дам еще несколько горшков.

Маша забыла сделать книксен, как ее учила делать мачеха. Вместо того она вся вспыхнула от удовольствия и, указывая на великолепный пион, давно уже привлекавший ее внимание, вскрикнула:

— И таких дадите?

Николай Игнатьич улыбнулся.

— Эти не будут расти в комнатах, — сказал он. — Это садовые цветы, а не комнатные.

Маша призадумалась. Пион был так хорош.

Николаю Игнатьичу захотелось, чтобы на живом личике Маши снова отразилась радость, так прекрасно осветившая его за минуту перед тем. Он вынул из кармана складной нож и срезал пион.

— Что вы сделали? — вскричала вдруг Маша, отступив и всплеснув руками. — Зачем вы его отрезали?

Лицо ее стало серьезно, почти печально.

— Я хочу вам нарезать букет, — проговорил Николай Игнатьич, взглянув на нее с удивлением.

Но эта весть не обрадовала Машу. Она смотрела на складной ножик и качала головою, как качают старики, когда не одобряют какой-нибудь выходки молодежи.

— Я бы никогда не стала ни резать, ни рвать цветов, — сказала она наконец с досадою.

— Отчего же? — спросил Николай Игнатьич, удивляясь все более и более на этого ребенка.

— Так, — отвечала Маша и подошла к другой клумбе.

— Нет, не так, — проговорил Николай Игнатьич, подойдя к ней. — Будемте друзьями. Скажите мне, отчего вы не любите, чтоб резали цветы?

— Не скажу, — отвечала Маша, опустив головку, с настойчивостью ребенка, твердо решившегося не делать того, чего от него требуют.

— Отчего ж не скажете? — продолжал Николай Игнатьич. — Разве вы не хотите, чтобы мы были друзьями?

Маша взглянула на него исподлобья и засмеялась. Она встретила такие ласковые, добрые глаза, что почувствовала непреодолимое желание быть другом владетеля этих глаз.

— Вы будете смеяться надо мною, — прошептала она.

— Нет, не буду, — отвечал он серьезно. — Скажите.

— Может быть, им больно, когда их режут или рвут.

И Маша робко взглянула на Николая Игнатьича, опасаясь уловить на его лице насмешливое выражение. Но он не смеялся, а по-прежнему смотрел на нее добрым, ласкающим взглядом.

— Почему вы думаете, что им больно?

— Они живут, — отвечала Маша. — Конечно, не так, как люди, а все-таки живут. Они растут и, когда ветер, качаются, точно говорят между собою. Сперва они такие маленькие, точно дети, а потом становятся такие большие, большие, и цветок распускается такой большой.

— Вам кто-нибудь говорил, что они живут? — спросил Николай Игнатьевич.

Маша засмеялась.

— Да ведь я сама вижу, что они живут. Спросите у Поли, и она говорит, что живут. Она мне такую славную сказку рассказывала про цветы.

— Расскажите мне.

Николай Игнатьич сел на лавочку. Восторг, который ощущала Маша оттого, что проникнула в мир, считавшийся для нее недоступным, пестрый партер цветов, которые будто смотрели на нее со всех сторон и посылали ей свои ароматы, добрый взгляд хозяина и интерес, который он, казалось, принимал в ее маленькой особе, — все это сделало ее сообщительною и доверчивою. Она села подле хозяина и с чрезвычайным одушевлением и жестами начала рассказывать ему сказку, которую слышала от сестры.

Поля, ушедшая убрать работу, о которой совсем было забыла в первые минуты, как вошла в сад, возвратилась к концу рассказа Маши и подошла к скамейке, где сидела она с хозяином.

— Пора домой, Маша, — сказала она, боясь, чтоб ее в этот вечер говорливая сестренка не наскучила хозяину.

Маша вдруг прервала рассказ и печально посмотрела на сестру.

— Нет, еще рано, — возразил Николай Игнатьич и предложил Поле сесть подле него, с другой стороны.

Маша, досказав наскоро окончание сказки и опасаясь, чтобы в самом деле не пришлось скоро идти домой, убежала в ту часть сада, которую не успела еще хорошенько осмотреть.

— Вы где-нибудь учитесь? — спросил Николай Игнатьич Полю.

— Я хожу в школу.

— Что вам преподают там?

Поля перечислила все предметы, которым Аполлинария Леонтьевна обязалась пред родителями выучить их детей.

— Имеете ли вы понятие о жизни растений? — спросил Николай Игнатьич.

Поля созналась, что не знает ничего положительно о растениях.

— А ведь это очень любопытно. Ваша сестрица… как ее зовут?

— Маша.

— Ну так Маша рассказывала мне сказку о цветах, которую слышала от вас. Эта сказка доказывает поэтическую настроенность вашего воображения. Поэзия хороша, но простое и внимательное исследование окружающих нас предметов еще лучше. Оно открывает нам природу как книгу, в которой каждое слово — правда. А правда должна быть основанием всего в нашей жизни. Притом как интересно изучать и наблюдать, что нас окружает, что живет вместе с нами.

Николай Игнатьич замолчал и в раздумье смотрел на свои любимые цветы, над которыми уже начинал подыматься едва заметный вечерний пар. Его слова возбудили в Поле любопытство. Они были для нее совершенно новы. Никто и никогда не говорил ей о значении истины и не направлял ее внимания с научной точки на окружающие ее предметы.

Чтобы как-нибудь снова вовлечь хозяина в разговор, который ей хотелось продлить, она сказал робко, полувопросительным-полуутвердительным тоном:

— Ведь цветы питаются водою?

— Да, конечно, — отвечал Николай Игнатьич, снова обратив внимание на свою собеседницу.

Он объяснил ей в общих чертах физиологию растений так понятно и просто, что Поля не могла надивиться, отчего она понимает это так легко, тогда как всегда упрекала себя в непонятливости. Она даже не стыдилась сама предлагать ему вопросы. Предмет был слишком увлекателен. Толкуя об организации цветка, Николай Игнатьич коснулся слегка для сравнения организации человека. Этот предмет был еще новее для Поли. Вообще неразвитый ум менее всего обращает внимания на такие предметы, которые каждую минуту находятся в его распоряжении и ближе к нему других. Так, Поле никогда не приходило в голову, что ее маленькая рука с голубоватыми жилками, которая шила так проворно, когда Поля хотела скорее кончить работу, может быть предметом изучения.