— Мамаша, это не она, это я запачкала платье нечаянно. Не бейте ее, — вскричала вбежавшая в эту минуту Поля.

При взгляде на щеку сестры лицо ее выразило такую серьезную скорбь, такое мучительное живое страдание, что надо было быть Катериной Федоровной, то есть женщиной невежественной, с сухим сердцем по природе и крайне раздраженной жизнью, — чтоб не тронуться хоть на несколько мгновений выражением этого детского лица. Но Катерину Федоровну заступничество Поли, напротив, еще более рассердило.

— Ты, — вскричала она. — Ах ты, негодная лгунья. Сама лжешь, да еще и сестре-то какой пример подаешь! Я по лицу вижу, что это она виновата. И как это помогло тебе? — вскричала она, опять обращаясь к Маше.

И она схватила Машу за ухо.

Поля не выдержала. С порывом отчаяния бросилась она к мачехе и, уцепясь руками за ее руку, вскричала пронзающим сердце голосом:

— Матушка, голубушка, не бейте ее, ради бога не бейте. Я вам говорю, что это не она, а я виновата. Я как пришла из школы, сорвала травы и играла на лавочке, где она работала. Она как-нибудь и выпачкала.

— Отстань от меня, отстань, — говорила, вся раскрасневшись, Катерина Федоровна, стараясь освободить свою руку. — Что ты вцепилась в меня, точно кошка. Говорят тебе, пусти!

Но Поля не выпускала ее руки.

— Так вот же тебе, коли так, — вскрикнула Катерина Федоровна и, сильно рванувшись, освободила свою руку и стала распоряжаться ею по щекам, волосам и ушам Поли.

Маша взвизгнула и убежала в кухню, где, бросясь на лавку, принялась истерически рыдать. Через несколько минут стихнул голос Катерины Федоровны и вошла в кухню Поля, растрепанная, с раскрасневшимися щеками и ушами.

— Поля! Поля! — вскричала Маша, бросаясь к ней на грудь.

Поля поцеловала голову сестры и прижала ее к себе. Лицо ее выразило грустную, тоскливую, почти материнскую нежность. Крупные слезы потекли из ее глаз и закапали на белокурые, волнистые волосы Маши.

— Тебе очень больно было? — спросила Маша, подняв лицо и беспокойно взглянув в глаза сестры.

Поля отерла слезы.

— Нет, не очень, — отвечала она, — теперь уже прошло. Перестань же плакать, ведь она больше уж не будет бить, ни тебя, ни меня. Надо скорее шить. Вот она тебе прислала полотнище. Сядем лучше здесь работать. Мне стыдно идти на крыльцо. Все узнают, что нас били, смеяться будут.

Обе девочки сели на лавке в кухне и принялись за работу, передавая друг другу догадки и предположения о том, как могло замараться полотнище. Они говорили шепотом, беспрестанно озираясь и прислушиваясь, как испуганные мышки. Так прошло около часа. Вдруг дверь из комнаты отворилась, и в кухню вошла Катерина Федоровна в шляпке и с зонтиком в руке.

— Я пойду недалеко, — сказала она Поле. — А ты без меня примечи ей еще полотнище. А сама, если кончишь рукава, фалборку[159] руби. Там у меня на столе возьмешь. Да смотрите у меня, ни шагу ид дому, чтоб кто не забрался да не украл чего-нибудь. Заприте изнутри.

Поля проводила мачеху и заперла дверь на ключ.

— Ушла! — воскликнула Маша и в порыве радости, забыв все минувшее горе, бросила работу и весело запрыгала, захлопав в ладоши.

— Тсс… тише, Маша, — прошептала Поля, покачав головою и прислушиваясь у двери. — Неравно, она что-нибудь забыла, пожалуй, вернется еще.

Маша осторожно скользнула в комнату и из-за косяка украдкою посмотрела в окно.

— Нет! — вскричала она. — Теперь уж не вернется, совсем ушла за калитку. — Она вернулась вприпрыжку к сестре.

— Поля, — сказала она, — я пойду посмотрю мои цветочки. Можно, Поля? — прибавила она, необыкновенно умильно заглядывая в глаза сестре. Поля никогда не могла устоять против этого детского, лукавого и молящего взгляда.

— А полотнище-то еще мачеха велела сшить? — сказала она, стараясь смотреть серьезно.

— Я принесу его, — отвечала Маша, проворно сбегала в другую комнату и положила на лавку подле Поли полотнище и фалборку.

— Ты позови меня, когда примечешь его, — сказала она Поле и убежала.

Поля, вместо того чтобы сметать полотнище, проворно стала его стачивать. Поля страстно любила сестру. Довольное лицо, улыбка и смех Маши были для нее дороже собственной радости. Мы выскажем в следующей главе, как возникло и развилось в сердце ребенка такое сильное чувство к другому, ребенку же, теперь скажем только, что Поля смотрела на свою жизнь не как на самостоятельное явление природы, а как на необходимое дополнение к благосостоянию Маши.

Сначала Поля шила молча, потом запела одну из тех заунывных русских песен, которые так понятны русскому и даже детскому сердцу, особенно если в него уже запали семена страданья.

Она сидела спиною к окну и не заметила, что в саду, около цветочных клумб, ходил господин среднего роста, в светлом пиджаке, в соломенной шляпе, с лейкою в руке. Его бледное, продолговатое лицо, окаймленное темными баками и бородою, было так серьезно, что с первого взгляда могло показаться даже строгим. Но, всмотревшись внимательнее, наблюдатель открыл бы, что это серьезное выражение скорее след какого-то глубокого страданья, чем суровости характера. Это открытие подтвердил бы и взгляд его прекрасных, карих глаз, взгляд кроткий, болезненно задумчивый и медленный, полузакрытый длинными ресницами. И весь очерк этого лица напоминал отчасти тип испанской школы. Господин этот, казалось, был страстный любитель цветов. Он поливал их осторожно, медленно, наклонялся по нескольку раз над каким-нибудь кустом, рассматривал его со вниманием, обрезывал сухие ветви и снова принимался за лейку. Иногда он по нескольку минут вдыхал в себя аромат какого-нибудь цветка, давал неудобно согнувшейся ветке нормальное положение. Он лелеял, холил свои растения. Женщина не могла бы обращаться с ними нежнее и с большею любовью. Вдруг он остановился, поставил лейку и, обратившись к окнам флигеля, стал прислушиваться. Вместе с легкою вечернею прохладою донеслись до него и звуки песни, которую пела Поля. На лице его мелькнуло удивление. Он подошел почти к самой решетке и стал еще внимательнее прислушиваться. Его поразила не чистота и симпатичность еще не совсем развившегося полудетского голоса, не грустная прелесть мелодии, но глубокое понимание страданья, высказанного в песне. Господин этот видел у окна головку девочки, наклоненную над работою, с темными, остриженными в кружок волосами, и думал, слушая пение: «Немудрено, если от этой нелепой машины, которую зовут жизнью и которая коверкает и ломает все хорошее, доброе и чистое, так что только дребезги летят в грязь, немудрено, если от нее страдают зрелые люди, это стадо баранов, которое перескакивает через ручеек потому только, что перескакнул первый шедший спереди. Но откуда взялось такое глубокое, хватающее за душу страданье в песне ребенка? Что может быть ужаснее сознанья, что жизнь детей не пощажена общею участью?» Так или почти так думал господин в светлом пиджаке, а между тем Поля все более и более увлекалась пением, и все звучнее и нервически выразительнее раздавался ее голосок.

Она пела, и крупные слезы текли по ее щекам.

А вокруг нее розы, левкои и резеда изливали свои благоухания, вечерняя роса спешила освежить растительность и садилась прозрачными каплями на утомленные зноем цветы и зелень. Листья растений, готовясь ко сну, склонялись с пегою, и запоздавшая птичка на кусте сирени пела весело, с роскошными руладами и трелями, не так, как Поля. Все наслаждалось счастьем, страдали только двое — ребенок, едва начавший жить посреди невежества, грязи и бедности, да богатый барин, владетель этого сада и всех этих сокровищ растительного царства, человек, никогда не знавший нищеты и пользовавшийся с детства с избытком земными благами.

— Поля! Да перестань петь эту песню. Я ее не люблю, — вскричала вдруг Маша. Она прибежала к сестре и села подле нее на лавку.

— А ты не видала, Поля, — сказала Маша, — хозяин тебя все время слушал. Вон еще и теперь стоит у забора.