При стуке отворившейся из кухни двери она спросила:

— Кто там?

— Это я, — отвечала Поля.

— Что ты так поздно сегодня? — строго спросила Катерина Федоровна. — Верно, где-нибудь заболталась на улице со своими девчонками?

— Нас сегодня поздно отпустили, потому что уроки задавали на каникулы, — робко отвечала Поля и, подойдя к комоду, стала убирать тальму и прочие свои вещи.

— Сходи в лавку, — сказала Катерина Федоровна, — принеси два фунта сахару. Смотри у меня во все глаза, чтоб не обвесили, да еще сливок на три копейки. Да попроворнее поворачивайся. Я тебе рукава смечу, сошьешь, как пообедаешь.

Поля накинула на голову и на плечи большой платок, взяла от матери деньги и пошла в лавку, объявив мимоходом Маше, зачем и куда идет. Через несколько минут она возвратилась и с сияющим лицом высыпала на колени Маше несколько штук леденцов.

— Ах! Леденцы! — вскричала Маша в восторге.

— Мне лавочник дал барыша.

Восклицанье Маши услыхала девочка, игравшая на дворе с мальчиками. Она подошла к крыльцу и вступила с Машей в разговор, смотря на нее исподлобья.

— Дай мне леденцов, — проговорила она плаксиво жалобным голосом.

Маша дала ей один леденец.

— Один-то только, — проговорила девочка с неудовольствием.

Маша дала ей другой.

— Да дай еще, жадная!

— Я не жадная, а леденцов тебе больше не дам за то, что мы вас не трогаем, а вы все нас браните. Давеча папу бранили, над Полей смеялись, — сказала Маша.

— Ну, ладно, я тебе припомню эти леденцы, — проговорила девочка и убежала.

Между тем Поля принесла мачехе покупки и отправилась в кухню обедать. Она была очень голодна, потому что съела лишь в двенадцать часов ломоть черного хлеба с маслом. Винегрета или, лучше сказать, какого-то крошева из старой холодной говядины со свеклой, картофелем и огурцами, политых уксусом, — приходилось на ее долю немного. Но она не забыла масленых глазок Маши, когда та похвалила винегрет, и осторожно, на цыпочках, отворив дверь на крыльцо, позвала сестру шепотом разделить с нею обед.

Маша покраснела от удовольствия и тихонько скользнула в кухню.

— Ешь же, — шепнула Поля, подавая ей вилку.

Маша с минуту колебалась. Ей было совестно лишить проголодавшуюся сестру ее доли, и она, облокотившись на стол обеими ручонками, попеременно поглядывала то на винегрет, то на Полю.

— Да что ж ты думаешь, Маша? — прибавила Поля. — Того и жди, что мачеха вздумает заглянуть сюда, прогонит тебя.

— Да ведь ты сама голодна, — ответила Маша печально. — Я обедала, а ты еще нет!

— Я не голодна. Вот это тебе, а это мне, — сказала Поля, разделив ножом винегрет на тарелке. — Видишь, у меня сколько ботвиньи еще есть.

Искушенье было слишком велико, Маша с полным эгоизмом ребенка, который чувствует, что его сильно любят и потому простят ему все, принялась за винегрет, сначала очень церемонно, а потом, увлеченная вполне духом сластолюбия, живо очистила все, что было на ее долю на тарелке.

Пока Маша наслаждалась повторением скромного обеда на дворе разыгралась маленькая сцена, напоминающая мстительность языческих героинь.

Растрепанная девочка, по уходе Маши, озираясь кругом исподлобья, сорвала лист подорожника, росшего у садовой калитки, скомкала его в руках и, осторожно прокравшись на крыльцо, сделала соком растения большое пятно на одном из ситцевых полотнищ, которые сшивала Маша. Затем бросилась, как дикая кошка, с крыльца и как ни в чем не бывало присоединилась к игравшим мальчикам. Остряк видел всю эту проделку.

— Что ты там, злючка, сделала? — сказал он.

— Машкино шитье запачкала.

— За что?

— За то, что она мне леденцов мало дала. Пусть ее мачеха приколотит, — ответила языческая героиня.

— А ведь если бы твой тятька видел это, — проговорил остряк в раздумье, — он бы ведь накостылял тебе шею. Право! Лихо бы накостылял.

Героиня сделала ему гримасу и убежала.

Маша вернулась на крыльцо и принялась за шитье, ничего не заметив.

Поля, окончив обед, вошла в комнату и спросила у мачехи приготовленную для нее работу.

Катерина Федоровна, подавая ей сметанный рукав, взглянула в окно.

— Вон, — сказала она, — тащится. Так и есть, опять уж шатается. Ах ты, господи, что за наказание. Сущая скотина! Куда ж ты пошла? — кликнула она Поле.

Поля, хотевшая было уйти, вернулась.

— Подыми половинку стола да накрой обедать своему пьяному отцу. Ведь где его лукавый ни носит, а есть-то все домой приходит.

Лицо Поли стало еще грустнее. Она молча начала выполнять приказание мачехи.

Александр Семеныч Глебов вошел на крыльцо, слегка пошатываясь.

— Здравствуй, Машук, — проговорил он мимоходом.

— Здравствуйте, папа, — робко ответила девочка, взглянув на него.

Александр Семеныч продолжал колеблющееся шествие и предстал пред женою в самом счастливом расположении духа. Ему на вид было лет около сорока. Лицо его выражало что-то тупое и пошленько сладкое. В молодости он был красив, то есть воображал себя красивым и вдобавок очень ловким и милым молодым человеком. Эти качества доставили ему неоднократные победы над женщинами той среды, в которой вращается бедный и крайне необразованный чиновник или, лучше сказать, канцелярский писец. Женщинам этим, вероятно, очень нравятся франты, намалеванные на плохих цирюльничьих вывесках.

Александр Семеныч в молодые годы тратил половину скудного своего жалованья на помаду, духи и другие косметические средства. Он сохранил высокое мнение о своей красоте даже до настоящей минуты, несмотря на то что щеки его ввалились, нос приобрел красноватый оттенок, волосы на голове порядочно повылезли и все лицо окрасилось цветом, близким к шафранному, а употребление помады и духов вышло из привычки. В нормальном состоянии Александр Семеныч бывал молчалив, подчас даже угрюм и избегал ссор, хотя часто ему приходилось бороться с супругою за первенство в доме. Но жизненный эликсир, как он называл вино, делал его сообщительным. Он становился словоохотлив и задорен. В нем проявлялась страсть, влиянию которой любил он поддаваться в молодые годы, от четырнадцати до двадцатипятилетнего возраста, — именно страсть к поэзии и литературе. Эта страсть и в самый цветущий период ее развития ограничивалась чтением альманахов, песенников и кой-каких романов. Женитьба, недостатки и заботы убили в нем эту страсть, и только иногда в искусственно веселые минуты, под наитием любимых воспоминаний молодости, предавался он вспышкам поэзии. Он начинал выражаться красноречиво, любил ввернуть в разговор какую-нибудь уцелевшую в памяти стихотворную цитату или прозаическое изречение какого-нибудь великого мужа, с существованием которого познакомился как-нибудь случайно, напевал романсы и смотрел в такие минуты на все в мире в розовые очки, необыкновенно усладительного для сердца цвета. Катерина Федоровна терпеть не могла такого настроения духа в своем муже. Оно сильно раздражало ее.

— Что, и сегодня-таки нализался? — сказала она, увидев Александра Семеныча.

— Нализался, — отвечал тот, утвердительно кивнув головою с улыбкою.

— Совести в тебе нет! — заметила лаконически Катерина Федоровна и снова принялась за работу, которую было выпустила из рук.

— Я не пьян, — проговорил Александр Семеныч, снимая вицмундир и заменяя его стареньким халатом, который жена его недавно вымыла и украсила новыми заплатами. — Я только так, немножко.

— Немножко?.. А отчего ж шатаешься?..

Этот вопрос Александр Семеныч оставил без ответа. Он подошел к зеркалу и пригладил щеткою волосы.

— Нечего перед зеркалом-то пялиться. Лучше на ноги-то посмотри. Из сапог-то скоро пальцы видны будут. Чем пьянствовать-то, лучше отдал бы их починить на эти деньги.

— Сапоги, — повторил Александр Семеныч и, отвернувшись от зеркала, нагнул голову и уставил пристальный, глубокомысленный взгляд на кончики своих сапог, — поизносились? Что ж тут мудреного? Они и сшиты для того, чтобы их носить. А чинить не нужно. К чему чинить? Раза три схожу в департамент, опять разорвутся. Даль-то ведь какая! — и он махнул рукою…