— Покарауль его, Аксинья Михайловна, — сказала Настасья Ивановна в тревоге. Ее кликнули по хозяйству.

Часа через два Овчаров воротился. Утро освежило его, но глаза его были нахмурены; высоко поднятый воротник пальто придавал его лицу почти грозное выражение.

— Что тебе, матушка? — спросил он Аксинью Михайловну, находя старуху, классически сидящую на его недоступном пороге.

— Барыня прислала, не изволили ли барышня заболеть, беспокоится.

— Не беспокойтесь: здорова барышня ваша, — прервал ее Овчаров, нецеремонно отодвигая старуху и влагая ключ в дверь, — изволили остаться у Катерины Петровны… Не пропало ваше детище — не бойтесь, — пробормотал он, входя. — Эй, матушка! Как там вас…

Матушка уже со всех ног уходила по аллее.

— Скажите барыне, я к ней сейчас сам приду, — закричал Овчаров. — Детище! Больно они нынче зазнаются, эти детища. И еще кто? Девчонка, дрянь, которая едва под пару какому-нибудь Симону!

Овчаров спрятал книгу, которую брал, гуляя, и опять спустился с крыльца.

— Ну и пусть выходит за него замуж; и благо ей, с мамашенькиного благословения, людям на радость; ну, и рожай она себе детей, и жирей в захолустье на перинах, ну, и теряй последний умишко! Никто порядочный человек не приступится. Ну, и венчайся она со своим Симоном, и отличное дело!

Овчарову вообразился и он, и Катерина Петровна; потом пришли ему на память вчерашние блистательные соображения. Вдруг он засмеялся. Иногда какие-нибудь несколько часов времени делают в соображениях человеческих большие перемены.

— Можно ли было придумать такую чепуху, какую я вчера придумал? — сказал он, подходя к балкону Настасьи Ивановны. — И на каком основании? Есть ли здесь тень правдоподобия? Вот что значит одуреть или, вернее, — нравственно развратиться от безделья кругом. О, моя бедная, бедная Катерина Петровна! Да простит меня ее старческая скромность!..

— Здравствуйте, батюшка Эраст Сергеич, — послышалось ему навстречу.

— Здравствуйте, Настасья Ивановна, — отвечал он сухо.

Настасья Ивановна была грустна. Отсутствие Оленьки, совершенное безмолвие дома (затворница не подавала признака жизни) — все набросило особенную тень на лицо помещицы. Кроме того, цель поездки Оленьки повергала ее в раздумье. Единственная, семнадцатилетняя дочь, жених, своя собственная, близкая старость — какая мать в подобном положении не раздумывалась, подобно Настасье Ивановне? Тема проста и вместе так сложна, что обдумывается с начала века всеми любящими матерями почти на одинаковый лад и приправляется одними и теми же неопределенными слезами. Как расстаться?.. И не сидеть же ей в девках… Каков он будет?.. Женихами они все хороши… и так далее, и так далее. Матери могли бы записать целые тома своих соображений, от которых ночи проходят без сна, а перед образами кладутся лишние поклоны, покуда… Покуда в один прекрасный день дело решается, прежде чем в уме созрело какое-нибудь решение…

— Я имею кое-что переговорить с вами, — сказал Овчаров.

— Что такое, мой батюшка?

Он показался ей что-то не так. Настасья Ивановна заторопилась, посадила его на диван и сама уселась так близко к нему, что Овчаров откачнулся. У нее задрожали руки.

— Что такое? — повторила она.

— Катерина Петровна поручила мне… Впрочем, я буду говорить и от себя, — начал Овчаров, посматривая на свои ногти и морщась, — Катерина Петровна предлагает жениха вашей дочери.

— Она вам говорила? (Настасье Ивановне стало немножко досадно.) Оно бы не следовало; дело непоконченное… Ну, да так и быть; вы мою Оленьку любите… Так и быть. Что же еще приказывала Катерина Петровна?

— Да главное-с, чтобы вы наконец порешили.

Настасья Ивановна молчала.

— Решили бы. Потому что — что же тянуть? Семен Иваныч здесь, я его видел вчера. Оказывается, он мне давно знаком. Человек солидный. Зять он будет почтительный, хозяин рачительный, не мот… Притом Ольга Николавна — не такая женщина, чтобы дала заправлять собою… Одним словом, я не вижу, в чем тут могут быть для вас затруднения.

— Оленька вам ничего не говорила? — спросила Настасья Ивановна.

— Ничего. Ну что же?

— Если Оленька ничего не решила, так что же я буду решать?

— Очень многое, — сказал Овчаров несколько заносчиво.

— Что же, мой батюшка? Я не вижу… И голова от неприятностей точно пьяная стала! Вы мне посоветуйте, вы поумнее.

— Благодарю вас. Но тут и премудрость невелика. Прикажите вашей дочери не упрямиться, если она вздумает упрямиться.

— Ой, как это — приказать! — возразила Настасья Ивановна, качая головою, но, однако, улыбаясь гостю. — Сохрани господи! Вот так иные матери навязывают, а потом…

— Разве приказать значит навязать? — вскричал Овчаров и вдруг спохватился. — Ну, да, приказать. Когда это — польза дочери, а она сама ее не видит? Материнскою властью, я думаю, не дело пренебрегать.

Настасья Ивановна в раздумье качала головой.

— Если мы наших детей плохо приготовили к жизни, если в голове их одна суета, а мы, по слабости, по недальновидности… ну — тогда делать нечего, надо насильно брать их в руки.

Овчаров говорил это с запальчивостью. Настасья Ивановна соображала. Сперва ей стало горько; потом ей показалось, она не так поняла, потом ей даже стало что-то смешно, потом…

— Эраст Сергеич, — сказала она таинственно и взяв его за рукав, — вы на меня не рассердитесь, мой дорогой…

— Что такое?

— Особенного-то я ничего не вижу в этом замужестве для Оленьки.

— Вы имеете в виду много других женихов для вашей дочери? — спросил Овчаров, помолчав.

— Никакого, Эраст Сергеич, — отвечала она в недоумении.

— Ольга Николавна влюблена в кого-нибудь? То есть безнадежно, так, чтоб это мешало ей глядеть на другого?

— Нет… да что это вы?..

— Хорошо. Есть ли надежда, что она скоро решится на какой-нибудь выбор? Нет. Полагаетесь ли вы на себя, что вы когда-нибудь безошибочно выберете ей мужа?.. Нет?..

Вопросы решительно походили на допросы. Настасья Ивановна почувствовала, что в ней закипала досада, которой она не умела объяснить себе. Она хотела отвечать, но подождала; ей было жаль сердиться на Эраста Сергеевича.

— Ничего я вперед не загадываю, добрый мой Эраст Сергеич, — сказала она, усмиряясь. — Что богу угодно, то и будет.

— И превосходно! — проворчал он сквозь зубы.

— А что же?

— Ничего.

— Да что же? — повторила она через минуту.

— Удивляюсь вам… Вы меня извините, — сказал он наконец, слегка пожимая плечами, — я полагал вас благоразумнее. Как, в ваши годы… Как это так легко смотреть на будущее, не готовясь, не думая, что бы там ни случилось!..

— Так что же делать, Эраст Сергеич?

— Я думаю — слушать умных людей. Лучше жить чужим умом, чем… упрямиться. На себя вы не полагаетесь, на дочь вашу — тоже; так лучше дайте приступиться другим. Вот Катерина Петровна сватает… Она так внимательна к вам, и я думаю, в этом сватовстве у нее и мысли другой нет, кроме желания вам добра.

Настасья Ивановна улыбнулась. Овчаров поймал эту улыбку.

— Вот оттого, что вы не доверяете людям… вы меня извините, пожалуйста, — людям повыше себя, вот оттого и вся беда, — сказал он резко и наставительно. — Я правду говорю, Настасья Ивановна, — не всякий ее скажет. Ваше недоверие — вы меня простите — на зависть похоже. Что же делать? Недостаток касты. И скажу, наконец, ваша Ольга Николавна этим недостатком страшно заражена. Это — вредное баловство-с, Настасья Ивановна. Я еще удивляюсь Катерине Петровне! Ольга Николавна так на нее смотрит… я вам советую… обратите ваше внимание.

Настасья Ивановна молчала. Толстые ее ручки, скрещенные на поясе, замерли и только поднимались от тяжкого дыхания.

Овчаров поправил волосы и откинулся на спинку дивана. В комнате была совершенная тишина. За окном, по обыкновению, возились куры. Овчаров сделал гримасу и вздохнул. Казалось, и свет в окна, и куры за окном, и все его окружавшее производило в нем нервическое раздражение. Настасья Ивановна не подавала голоса. Овчаров и не разговаривал. Наконец он чуть-чуть зевнул и встал.