Дворня молчала. Казалось, она была в легком недоумении.

— Конечно, нынче такие порядки пошли, что вы сдуру, не разобравши, себя выше господ возмечтать готовы. Вон, у кого ни посмотришь, у господ, ваша братья норовит бежать, думает на воле набрать золотые горы. А того не разбирают, что сами — лентяи, а золотые горы все равно что суленый журавль. И вам, видно, того же захотелось? Ну, говорите же! Неблагодарные вы, неблагодарные! Не помните вы господского добра. Да иной господин — нам теперь такая власть дана — вытолкал бы вас со двора в три шеи: иди на все четыре стороны, наживайся с сумою. А не гонит. Потому, помним христианское милосердие.

Настасья Ивановна произнесла это с особенным ударением. Собственно, ей не хотелось никого выгнать в три шеи, но все равно. Она опять обвела глазами публику и повторила приказ:

— Говорите.

— Если б была ваша милость, паспорт нам… — отозвались Фока и Фомка, которых не спрашивали.

— Опять за старую песню! — вскричала, рассердись, Настасья Ивановна. — Сказала — не дам, не пущу баловаться. Подождете! И отец не согласен. Разве теперь и сам Ермолай Степаныч с ума спятил?

— И, нет, нет, Настасья Ивановна, — отозвался кучер, — нет, уж сделайте божескую милость, не давайте.

— Так за что же ты дуешься?

Ей опять не отвечали. Настасья Ивановна думала уже уйти, сконфуженная тем, что без нужды побеспокоила свое дворянское достоинство и тем, быть может, умалила свой кредит у дворни. Но ее остановило лицо Аксиньи Михайловны. Старуха как-то сморщилась на свою барыню и несколько энергичнее обыкновенного заложила руки под свой большой платок. Пожалуй, ее можно было принять за заговорщика, скрывающего на груди нечто смертоносное.

— Что-нибудь да есть! говори, Аксинья Михайловна, — сказала барыня решительно.

Аксинья Михайловна еще помедлила, будто ждала согласия «своих».

— Так… промеж себя разговор вели, — начала она и остановилась. Палашка хихикнула в углу. Работница и скотница подгорюнились, а Ермолай Степанович заложил за спину руки.

— Ну? — спросила Настасья Ивановна.

— Рассуждение у нас было, сударыня. Барышню вы очень обижаете.

Настасья Ивановна сначала не поняла.

— Какую барышню? — спросила она, думая об Оленьке, что вот ей придется тоже когда-нибудь ладить с дворней и прочее.

— Барышню Анну Ильинишну, — сказала старуха.

— Ах, батюшки! — вскричала Настасья Ивановна.

Из вопроса об эмансипации она так неожиданно бухнулась в другой, что не разом собрала свои мысли. Но ей стало гораздо легче на душе. Она увидела себя полною госпожою положения и расхохоталась.

— Аксинья Михайловна, матушка, крестись! В разуме ли ты, моя родная? — вскричала она. — Да и вы… Господь с вами! Вы с ума спятили. Вас какой-нибудь нечистый обошел.

— То-то нечистый, — проворчала тихонько Аксинья Михайловна.

— Я обижаю Анну Ильинишну? Да разве ты не видишь, что сестрица делает со мною день-деньской? Как от мошенницы, от меня заперлась сестрица прекрасная!

— Потому — нельзя ей не запереться, сударыня, — сказала Аксинья Михайловна твердо и с легким ожесточением, как особа, у которой накипело на сердце. — Потому — барышня святая, у нее душа наболелась, глядючи; нельзя ей от вас не запереться. И мы знаем, что — святая, потому — молится за нас, как господь велел; как в Снетки приехала, все за нас да за вас молится, чтоб помиловал. Потому и сновидения ангельские ей были для нас, грешных, а уважения ей от людей нет. И вы, барыня, не взыщите, что это я вам говорю. Я вас люблю и всегда хотела почтение соблюсти. Анна Ильинишна, рай прозревши, и наши бедствия видит, как случатся они с нами за господ строптивых и как нам, смиренным, спастись. Польза от нее, сударыня. Всем великим заступникам господь ее сподобил поклониться, а вы не видите. Уж на что я, окаянная старуха бессмысленная, — не то, что вы, а благодать приняла. Вон, в киоте стоит, от щедрот Анны Ильинишны. Умирать, матушка, буду, вспоминаючи, какова она была и что это такое есть. А вы не видите. Потому, сударыня, вам отвели глаза. Потому — надо ей запереться; мерзость видит. Вот что.

— Какие глаза? Какая мерзость?

— Нехристя больно полюбили, — сказала торжественно старуха.

— А! — вскричала Настасья Ивановна, и все ей стало ясно. Но ей хотелось узнать до конца. — Ну, как же нехристь, Аксинья Михайловна? — спросила она и, не выдержав, засмеялась.

— Вот и пришла наша неминучая погибель! Уж вы смеяться изволите! Точно вы, барыня, не знаете, про кого говорю. Господи! Грехи, грехи! Рабы своих господ нынче учить стали.

— Почему же ты знаешь, что Эраст Сергеич — нехристь?

— Нечистый он, нехристь! Недаром, может, теперь ангельская душа слезьми сидит обливается. Все от нее узнали. Все, матушка, слышали. И как он барышню Ольгу Николавну в поганую веру приводит, а я ее младенцем в купели видела, а вы, барыня, попускаете, и как сами в ту веру придете. Знаем, матушка, все. И как он погань эту по губернии поведет, потому — говорит: нечего христианству нашему людскому в бога верить: довольно! А кто позволил? Все вы, сударыня, с вашего удовольствия. Чем бы проклятого прогнать, а вы его ласкаете. Как же народ-то будет тогда жить? Господи владыко! Уж и без того господь всего умалил за грехи наши!..

Она вздохнула.

— Ну, сударыня, я сказала: не взыщите. Правда — правдой.

Она низко поклонилась и хотела уйти.

— Постой, Аксинья Михайловна, — сказала Настасья Ивановна, садясь на скамью. — Постой (она потянула к себе старуху и призадумалась). — Когда же Анна Ильинишна успела вам насказать про меня? Говори. Я — ваша барыня и все вынесла, выслушала. Когда это Анна Ильинишна вела с вами беседы?

— Мало ли когда? — возразила Аксинья Михайловна неохотно.

Вопрос после ее обвинений казался ей уже слишком ничтожным.

— Разве мало времени тут нехристь живет? Ну, покуда вы по хозяйству ходите или в поле, она изволит гулять по двору, к нам в кухню заходит, в мою каморку, или покуда изволит вставать и ложиться, или кругом ее прибираешь, чай ей приносишь… Матушка! На благое дело у благословенного человека всегда найдется час.

— И вправду нашла! — вскричала Настасья Ивановна, вспыхнув. — Ну, теперь ты кончила, Аксинья Михайловна. Теперь вы меня слушайте, и ты, Ермолай Степаныч. И покорно благодарю, что сказали все, без утайки. Теперь вы мне отвечайте. Что я, в церковь хожу?

— Ходите, барыня, — отвечали оба.

— Дома богу молюсь? Книги святые читаю? Видали?

— Видали.

— Ну, хорошо. Что, по-вашему, могу я, вот я, ваша старая барыня, Чулкова Настасья Ивановна, могу я лгать, делать все так, для одного примера, чтобы только на меня епитимью не наложили? Обманывать бога могу?

— Нет, не можете, барыня, и не так вам от родителей преподано, — отвечала Аксинья Михайловна.

— Ну, хорошо. Стало быть, я сама — не нехристь. Теперь еще: что, по-вашему, кого я больше могу почитать… Господи, прости мое согрешение… Господа бога или какого-нибудь Эраста Сергеича?

— Известно кого, — отвечал Ермолай Степанович, замявшись.

— Так как же вы смеете верить про вашу барыню всякую мерзость? — вскричала Настасья Ивановна и даже встала с места. — Чтоб я вас в поганую веру… чтоб я мою Оленьку… чтоб за мои грехи вас бог разразил? Вы смеете этому верить… про вашу барыню?

— Барыня… барыня, — сказали в голос Аксинья Михайловна и Ермолай Степанович и бросились целовать у нее ручки.

— То-то… Вы меня не целуйте, я про себя плачу. Я вас жалобить не хочу, я сердита. Надо, чтоб вы мне верили, а не ручки у меня целовали! Так-то.

— Мы вам верим, вот как бог свят, барыня.

Настасья Ивановна поуспокоилась. Первая половина ее дела была кончена. Помолчав, она приступила ко второй твердо, почти весело.

— Теперь вы мне скажите, — начала она, — я — не поганой веры, а Эраст Сергеич, говорят, — нехристь. Надо ли его выгнать отсюда или нет?

— Конечно, выгнать, барыня. И Анна Ильинишна говорит.

— Ну, мы Анны Ильинишны бредни покуда оставим в покое. Но почему же его не гонит батюшка наш, отец Порфирий? Ведь он, верно, лучше вашей Анны Ильинишны знает, кого гнать, а кого нет. Эраста Сергеича и московский владыка знает, а не гонит. Почему?