В эту осень и отец как-то от свадеб не отказывался — на каждой бывал.

Заметно — Чайченко стал больше к Катре льнуть. То, бывало, она его высматривает со всех сторон, а то уж он ее сам ищет глазами между девушками; а как видит тут отца, то еще пуще ухаживает за нею, точно наперекор старому…

«Голубь мой! — думаю. — Этого тебе не одолеть: напрасный труд!»

Отец ничего себе, только глядит, — не на Чайченка, а через его голову…

А Чайчиха и наша мать сидят, точно те голубки сизые, когда их гнездышко разоряют.

На одной свадьбе отважен был Чайченко, уж чересчур отважен был: не отходит от Катри ни шагу. Мать сильно потревожилась, забыла и молодых приветствовать.

Отец прежде всех гостей собрался домой и нам велел идти. А тут самое веселье, танцы.

Пошли мы домой. Идет Катря, потихоньку плачет.

— Не плачь, серденько! Хуже, как заметит! — уговариваю шепотом.

— Пускай заметит! Я ничего не боюсь! Я счастлива, до смерти счастлива! Он меня любит, и я его люблю и буду любить всю жизнь мою! Пусть знает, что горюю, а все же я счастлива! Пускай хоть тешится, хоть гневается, мне все равно…

— Катря, лучше будет, если отца не гневить. Лучше, если б он бережно с отцом обходился. А то что за счастье, если отец не умилостивится? Посмотри, какая мать печальная, мучится за тебя. Не льни ты так к нему — и девушки будут над тобою смеяться.

— Вот чем стращает! Да пускай весь свет смеется — я его люблю…

— А как отец больше не пустит тебя на свадьбы ходить, где тогда с ним увидишься? Видишь, утром сам старик коров выгонит, вечером сам двери замыкает.

— Ничего! Души не замкнет, счастья не отнимет! — А слезы одна за другою тонут в сорочке.

Вот незадолго опять нас на свадьбу просят. Может, отец и не пустил бы, так нельзя — родня. Идем туда все вместе, да словно тесны нам улицы стали, идем один за одним, втихомолку. Приходим. Глядь-глядь по хате, по светлице, по всем уголкам — нет Чайченка.

— Еще рано, еще придет, — говорит Катря.

Ждем-пождем — нет! Уж поздно вошла старая Чайчиха. Катря только ее завидела, уж очутилась подле матери: знает, что Чайчиха ее не минет. Но Чайчиха не разглядела, что ли, и села поодаль одна. Наша мать сама к ней пробралась, поздоровались, да и сидят молча.

Примечаю, они обе будто хотят друг другу о чем-то рассказать, да не решаются, не сберутся с мыслями.

Смотрю, Катря горит вся от нетерпения. Наша мать глядит на Чайчиху жалостно как-то, а Чайчиха вглядывается в свой рукав, не подымает глаз.

— Какие теперь сукна, — говорит, — ткут, не крепкие, не то, что прежде!

— Тетушка! Отчего Яков не пришел на свадьбу?

Не дождалась Катря, что мать о том спросит; не постыдилась и его матери. У самой из глаз так искры и сыплются… Глядит смело, стоит так прямо…

— Катря! — говорит ей потихоньку мать, испугавшись. — В своем ли ты уме? Кстати ли тебе спрашивать?

Катря не слышит.

— Отчего он не пришел? Отчего его нету?

— Не знаю, не знаю, душа моя! Он сказал мне, что будет, а вот и нету… Верно, какая помеха… Я его спрошу… Я тебе скажу тогда…

Заметно, Чайчиха не придумает, чем ей отговориться… Там кому-то сказала, что Яков ждет человека, пойдут глядеть волов, которые случайно продаются; потому, верно, он и не пришел. Недолго и сидела — поторопилась домой. Не видно и не слышно Чайченка, как вода унесла! Мы были еще на двух свадьбах, не был он и там. Мать его приходила: то говорила, что он нездоров, то — дома его нету. Сама старушка такая печальная, как тень, мается. Села в уголке с Катрею, говорит ей, чуть не плачет: «Не печалься, дитя мое, не горюй! Перейдет лихой час, все недоброе, даст бог, тучей перенесется. То-то я бы счастлива была, как бы ты, солнышко мое, осветила мою хату сумрачную. Я вижу, ты любишь его; за то тебя люблю, как родную доченьку».

Однажды старик вошел в хату веселый.

— Не будет ли снегу, — говорит, — такие белые тучи все небо застилают.

Мать, глядя на него, и сама смелее стала.

— Далеко ли, друг мой, ходил? Что там на селе слышно?

— Что слышно? А нашу Катрю сватают.

Все мы вздрогнули, гляжу на мать, на Катрю — лица на них нет, как будто мы услышали о покойнике.

— Кого же это? Кого нам господь посылает? — спрашивает мать чуть слышно. Отец взглянул на Катрю:

— Шеляг сватает за своего сына, за Дмитра. Кажись, жених хоть бы кому! Не дериголова какой-нибудь, не пройдоха! Хозяин в деда, в прадеда; из серебряного кубка гостей потчует.

— Что с тех кубков, когда полны слез! — сказала мать.

— Гм! — больше ничего и не сказал отец, только поглядел на нее пристально. Она отвернулась зачем-то, слезу потихоньку утерла.

— Я бы себе лучшего зятя сам не искал, — отозвался снова отец, надвинул шапку и вышел из хаты.

Мать слезы глотает и не глядит уже на свою бедную дочку.

А Катря встала, будто хотела бежать куда, бледная, глаза дикие.

— Доченька моя! — бросилась к ней мать. — Успокойся, потерпи еще, отец все ж таки не враг тебе!

Как на горе, Чайчихе не рука проведать нас. И Филипиха сердится, некому нам совета дать. Не с кем горем поделиться. А тут и милый наш — как солнышко зашло, нет и нет его!

Однажды мать начала склонять Катрю:

— Покорись отцу, дочка! Что ж делать, дитя мое, когда такая твоя доля!

— И вы туда ж, мама! Нет, родная, не такая моя доля.

— Мое милое дитя! Кого же беда в свете минует. Живши, от лиха не уйдешь, каждый свое отбудет… Что же, если отец от тебя отчуждается?..

— Отец отчуждается? Уж нечему, кажись, отчуждаться больше. И мое-то сердце не очень близко от него.

Да и засмеялась, точно закашлялась.

Мать ничего ей не ответила, боялась больше трогать ее, только вздохнула тяжело.

— Как же ты думаешь, дитя мое?

— А думаю, лучше умереть, чем продавать себя за хваленные отцом кубки.

— Да как же так и умереть? Грех на себя смерть накликать!

— И то грех, мама, не любя клясться, что люблю.

Давно уже не видали мы Марусю, то за своею бедою, то потому, что Филипиха не ходила к нам; из-за Катри ж и вышло это. Да и Маруся точно пряталась, почти из хаты не выходила.

— Пойдем, — говорю Катре, — к Марусе. Что нам за дело, что старики не в ладу; нам того не надо знать, мы с нею втроем посоветуемся.

Пришли. Маруся сидит, шьет. Вдовы не было дома.

— Здравствуй, Маруся, душка! — говорит Катря. — Мы пришли к тебе посоветоваться вместе, что мне делать с моею бедою? Да знаю, что и ты меня осудишь, как послушаешь!

— Садитесь, подруженьки мои. Рассказывайте.

— Отец меня за него не отдает. За нелюба, за богача меня прочит. А я, сестрица, отца и матери не пожалею, брошу им все богатство их. На что оно мне! Пусть скажет: я за ним на край света пойду! Пойду и не оглянусь ни разу! Оставайся все! И роскоши, и поля, и плуги их. Не надо мне до смерти ничего, — лишь бы жить вместе с ним.

Маруся ответила, не поднимая глаз:

— Боже вас благослови и помоги вам!

— Маруся! — я просто изумилась ей! Вот тебе и покорная Маруся! Каков совет дает! И благословляет и разрешает!

— Сестрица моя! Святая душа! — говорит, обнимая ее, Катря. — Ты меня не осуждаешь, не будешь чуждаться меня?

— За что? — тихо спрашивает Маруся. — Ты ведь его любишь?

— Ах, люблю его, сестрица, больше, чем жизнь свою! А на меня все нападают, хотят, чтобы я его покинула… Если бы ты любила, Маруся?

— Я бы не покинула.

Я слышу и не верю сама себе.

— Маруся! Это не твои слова. Что, если бы твоя мать услыхала?

— А что ж? Если бы я любила, так мне бы ничего не было тогда страшного и никого бы я не боялась, только того, кого бы любила.

— Ах, какою ты меня радостью подарила, добрая моя! — благодарит, целует ее Катря. — Тяжко мне было! Хоть и не послушаюсь чужих горьких речей, да больно их слушать. Кажись, в тех людях души нет. Спасибо тебе, отрада моя!

Я думала, Маруся обиделась; нет, она только улыбнулась так странно.

— Не за что благодарить, — промолвила она, — я по правде тебе сказала…