Подкова и Утка, не сговариваясь, бросились на татар в тот момент, когда в шатре кто-то не своим голосом завопил тревогу. Первых порубили без труда, враги в их сторону и не смотрели, полностью захваченные криками в шатре. Ещё четверых приголубили на ходу, эти уже что-то заподозрили, но понять окончательно не успели. Казаки не дали. Через несколько шагов их заметили у костра. Крик "касаки", показалось, поднял разом весь лагерь крымчаков. Рыскари на секунду замерли, соображая, как ловчее встретить набегающих со всех сторон врагов. И сабли запели смертельно-красивую песню.

Последним сложил голову маленький Утка. Падая, уже закатывающимися глазами он попробовал подсчитать, сколько же они завалили крымчаков. Подсчитать не получилось, смертушка уже тянула его за руку в палаты светлые, но последним мысленным усилием понял: несколько десятков. Удовлетворенно кивнул, а голова его в следующий миг покатилась по трупам врагов.

Наутро разъярённые турки выставили тройное оцепление из гвардейцев вокруг разваленной насыпи. Всё пространство вокруг и дорога, поднимающаяся наверх, покраснели от обилия янычарских кафтанов. Тысячи две воинов, навскидку, охраняли стройку. А их начальники ещё долго метались вокруг, подсчитывая урон.

И с того же времени ещё больше мужиков муравьями облепили холм, и он начал быстро менять форму, снова превращаясь в курган. Одновременно стаскивали поваленные и поврежденные пушки куда-то на противоположную от крепости сторону насыпи. Там уже, наверное, определяли, какие в починку, а какие на переплавку. Но это уже в Турции. В походных условиях такое дело не наладишь.

С самого утра Дароня Толмач донимал Валуя уговорами сходить к Муратко — зашить ухо. Валуй же, остаток ночи и часть дня вместе с казаками растаскивая бочки с порохом по слухам и по складам, вовсе и думать забыл про рану. Потом носили мешки с каменной крошкой, её из стены набило изрядно, картечникам. Те готовили заряды для пушек и для закладок в слухах. И, пока был занят, игнорировал призывы друга. Но, закончив работу, вдруг сам почувствовал, что ухо, которое держалось уже на честном слове — Дароня прихватил повязкой — начало как будто пухнуть и больше болеть. Отпустив казаков по щелям к жёнкам, отправился с обрадовавшимся Толмачом к лекарю. Не забыв подальше обойти щель своей сотни. Марфа увидит, охов и соплей не оберёшься.

В знахарской, расположившейся в самой большой щели, под уцелевшей краеугольной башней, пахло кровью, лежалыми телами и болью. Все её пространство заполняли раненые так плотно, что едва ли между ними втиснешь ступню. Большинство спали вповалку, несколько азовцев сидели, привалившись друг к другу и к опорам спинами. В правом углу, занавешенном льняной занавеской, обведённые светом, приникавшим через специальное отверстие, маячили две расплывающиеся фигуры. Оттуда разлетался утробный вопль, будто кому-то сдирали живьём кожу. Валуй растеряно оглянулся на Дароню Толмача:

— Может, того, всё-таки сам заштопаешь? — Поправив повязку, он сглотнул.

Дароня устало вздохнул, взгляд устремился к небу:

— Я же тебе объяснил — сам так хорошо, как Муратко, не смогу. А теперь вообще не смогу — сколько времени прошлого. Отрежет, да и делов.

— Чё, правда?

— А я тебе скоко твердил — пойдём до Муратки? Точно отрежет.

— Мне же ещё жёнку искать, как без уха-то?

— Искать ему. Раньше надо было думать. Да и чё искать, нашёл, поди. — И хитро прищурился. — Али нет?

— Э… нашёл, нашёл. Но ухо-то всё одно нелипшее. — Лукин решительно вскинулся. — А ежели разлюбит? Может, она без уха меня и на дух не примет.

— Рассказывай сказки, видел я, как она на тебя смотрит. Такая и без более нужных причиндалов примет.

— Ты говори, да того, не заговаривайся…

— Всё, всё, — поднял в примирительном жесте руки Дароня. — Молчу. Сами разбирайтесь.

— И вообще, я тебе говорил, что бы ты пришил — чего не стал? Ты же казаку тогда палец пришил? А я чем хуже? — Валуй попробовал вытеснить Дароню грудью на улицу, но тот упирался крепко:

— Сравнил ухо с пальцем! Да и у того палец чуть надрезан был, а у тебя почти напрочь. И не толкайся. Сказано, к Муратке, значится, к нему.

Лукин замер и… обречённо выдохнул. И сразу натиск на друга ослаб:

— Ладно. Показывай, куца идти.

— А вот видишь в углу занавеска? Туда и двигай.

— А как? Тут же кругом люди.

— А мы попросим подвинуться. — Дароня тронул ближайшего казака за плечо.

Похоже, тот спал, но голову поднял резко:

— А, чего? Турки?

Валуй выглянул из-за плеча друга:

— Не турки, свои, — подождав, пока взгляд казака прояснится, продолжил: — Пройти дашь?

Станичник молчком сдвинулся, лицо спряталось под зипуном. Валуй с Дароней продвинулись на пару саженей.

Перед занавесью казаки расположились особенно плотно. Вместе с ними приёма дожидались ещё несколько пораненных. У одного азовца из тысячи, Ивана Каторжного, турки отхватили правую руку по локоть. Он баюкал затянутый окровавленной тканью обрубок и покачивался, тихо постанывая. Второй поймал саблю в ночной сутолоке спиной, а затем и боком, когда ходил вместе со всеми через подземный ход. В толчее общей яростной рубки он даже не успел разглядеть, кто его подкараулил. Теперь сидел, вытянув спину, весь перевязанный, словно живого места на нем не осталось. Третий казак лежал без движения, отвернувшись к занавеске. Товарищи пояснили, что ему располосовали ногу от бедра до колена. От потери крови парень ослаб и теперь не приходит в сознание. "Скорее всего, помрёт", — вздохнул говоривший азовец, сам пораненный в плечо.

Неожиданно из дальнего закутка, парни его и не заметили, появились два здоровых казака. Осторожно ставя ноги, они несли, держа за руки и за ноги, ногами вперёд неподвижное тело бойца. Сосед из тысячи Каторжного мелко перекрестился:

— Ну вот, ещё один представился.

Валуй и Дароня тоже кинули на грудь кресты.

Вскоре вопли в закутке затихли: видать, горемыка отмучился. Валуй покосился болезненным взглядом на невозмутимого Дароню, словно вопрошая: "Ты куда меня привёл, ирод?" Толмач сделал вид, что не понимает выразительных взглядов друга.

Немного погодя оттуда выбрались два знахаря, придерживающие незнакомого казака, все лицо которого было затянуто полотном. В единственную узкую щелку выглядывали измученные глаза. Слава Богу, жив! Оба мысленно выдохнули. Проводив израненного до выхода, лекари вернулись. Оценив опытными взглядами ранения, выбрали тех, кому помощь требуется в первую очередь. Подняли сразу двоих. С ними и ушли, придерживая. С казаками остался лишь безрукий. За занавеской снова завозились. Знахари, распределив больных, склонились над столами. И тут, похоже, освободился Муратко. Через ткань видно было, как знакомая тень повесила передник на крючок, рука пригладила взъерошенную бороду. Когда занавеска откинулась, на пороге показался незнакомый казак, прыгающий на костыле, и Муратко Тепцов.

— Следующий кто?

Казаки переглянулись, безрукий, побледнев ещё больше, кивнул на Валуя:

— Его забирайте, я ишшо подожду.

Лукин решительно поднялся:

— Здорово дневал, дядька Муратко.

Тепцов, приглядевшись в сумраке щели, не сразу, но признал:

— А, Валуйка, здорово, херойский хлопец. И Дароня, смотрю, здесь. Оба, что ли, на клинок в потёмках напоролись?

— Да нет, я один. Ухо вот.

— Ну, заходи, тюфяк в углу. Посмотрим, что у тебя там за ухо. — Муратко пропустил Лукина вперёд и, махнув Толмачу, чтобы не ждал, задёрнул занавеску двумя руками за спиной.

К вечеру второго дня турки почти восстановили насыпь. Может, десяток локтей от прежнего не хватало. Работа не прекращалась ни на миг, и было понятно, что к завтрему стройку закончат. А если за ночь и пушки затащат, то на рассвете жди обстрел. Выбраться из крепости при такой активности турок нечего и думать. Вот как лютуют, на каждой сажени по три человека дежурят. Сметут зараз. Это они по первости, пока ещё не пронюхали казачьей тайной войны, вели себя как дома. Все, расслабление закончилось. Видать, всем, кому надоть, задницы наскипидарили. Теперь по-другому как-то надо выбираться. Похитрее. "Ничё, придумаем. Атаманы у нас не за зря калачи едять", — говорили промеж собой казаки.