Валуй запихал узелок за пазуху. Подхватив приготовленные ещё с вечера снасти, парни деловито зашагали по узкой тропке к ерику.

Поздняя осень выжелтила густые и жесткие травяные заросли в рост человека по краям тропки, диколесье, окружающее рыбаков со всех сторон, оделось в разноцветные наряды. Утренний воздух, наполненный запахами потрошеной рыбы и тины, бодрил прохладой. Шагалось по сырой траве легко и приятно. Утренняя влага, прижимаясь к коже ног намокшей тканью, неназойливо охлаждала. Скоро отсыревшие почти до бедер штанины налились тяжестью. Но братья, с детства привыкшие проводить большую часть дня на реке, не замечали этого.

Утренняя мягкая тишина текла над туманной водой, ветер ещё не проснулся, но листья высоченных тополей чуть покачивались, словно сонные. Знакомая тропинка уводила вдоль ерика. У замаскированного поста — невысокого стожка камышей они уважительно поздоровались с разлохмаченным дежурным, выставившим голову в прореху. Он делом занимается — на посту стоит. Парни, по юному возрасту к охране ещё не привлекавшиеся, слегка позавидовали. Игнатка — молодой казак, может, на пару лет постарше Лукиных — проводил казаков весёлым взглядом: "на рыбалку собрались — надо будет вечерком поинтересоваться, как улов" — и снова скрылся в глубине стога.

Саженей через двести парни вышли на участок ерика, закрепленный за семьёй Лукиных.

Валуй, почесав распахнутую крепкую грудь всей пятернёй и вздохнув свежего осеннего воздуха, вытянул из халабуды[10] загодя припрятанную лёгкую долблёнку. Вместе с Борзятой столкнули её на парящую воду. Испугавшись плеска, из зарослей выскочила заполошная кряква и, суматошно махая крыльями, плюхнулась на середину протоки. Братья равнодушно повернули головы и, узнав птицу, отвернулись. Были дела поважней какой-то там утки, хоть и по-осеннему жирной. В другой раз оно бы со всей душой, но не сейчас.

Оттащив волок[11] на середину протоки, скинули буй и повернули к берегу. У самой воды длинноногая чапура[12] чистила перья, расправив белоснежное крыло и совсем не обращая внимание на людей.

— Знает, образина, что невкусная. — Борзята кивнул на птицу.

— Точно, — под держал брат, — не голодные годы.

Крупная рыбина хлестанула хвостом выше по течению, и братья дружно прислушались.

— Осятр!

— Не, шшука! Но здоровая!

— Ладно, айда дальше, нам ещё два волока кидать.

Валуй уселся в лодку, туда же сложили невода. Борзята зашагал берегом. Утренняя прохлада проливлась на заросли, слово холодное молоко из кувшина, вынутого из ручья, над водой скапливался густой туман. Высокие белолисты[13] и ольха подступали почти к самой воде. Толстые корни, высохшие за лето до каменной твердости, хватались за ичиги[14], и шагалось не в лад. Борзята позавидовал брату, лениво толкающемуся вёслами вдоль берега. Вспомнив, как вечером младший братишка Василёк, цепляясь попеременно, то к нему, то к Валую просился на рыбалку, усмехнулся. "Привязчивый же какой. Ещё бы чуть-чуть, и уступили. Не, нечего ему туточки делать. Работы на двоих, третий только мешался бы. — Ещё раз убедив себя в правильности отказа, Борзята почему-то не почувствовал облегчения. — А может, и надо было захватить братца. Глядишь, и пособил бы чего. Уж больно хотел малой".

Почти у ног крякнула спросонья раздувшаяся от важности лягушка, и Борзята неожиданно вздрогнул. И тут же забеспокоился: "Чего это со мной? Ерунда какая-то! Лягушка напугала! Квакушка, хоть и недобрая примета, но не вздрагивать же на каждый "ква!". Он попытался одернуть себя, вернуться в прежнее размеренно-спокойное состояние, но что-то мешало. Определенно!

Свернув за излучину реки, братья внезапно почти одновременно заоглядывались. В утренней тиши чуть булькало погружаемое в воду весло, громко шуршала трава под ногами. Почему-то этот звук беспокоил, и Борзята начал поднимать ноги повыше, опуская с носка, как учили деды. Шуршание пропало, но тревога не оставляла. "Что за бесовы шутки?" Он оглянулся на брата. Тот подгребал к берегу, вытягивая шею, словно что-то угадывая.

Неожиданно в куширях зашуршало, и почти одновременно из-за деревьев на берег выскочили вооружённые ногаи. Человек десять.

Откуда они тут?! На остров так просто не пробраться, вокруг топкие места, а проходы только местные знают. Значит что? Предали? Но кто? Казаки не могли. Разве что пришлый…

— Эт, мать, — только и успел выдавить Валуй, кидая лодку к берегу.

Борзята уже искал глазами какую-нибудь дубину под ногами. Валуй, подскочив, сунул ему в руки весло. Сам ухватил наизготовку второе и, малость откачнувшись в сторону, чтобы не задеть брата, принял боевую стойку.

"А хорошо, что Василька-то не взяли, — мелькнула у Валуя мысль, и вдруг замельтешило в голове, словно обжегся и никак не выходит избавиться от заволокшей глаза боли, и хочется прыгать и выть. — А ведь лабец[15] и нам, и нашим. Раз пробрались на Остров, значит, сейчас и к куреням подкрадываются". Правда, ещё теплилась где-то глубоко слабая надежда: "Авось не проспят, отобьются". Но уже понимал: "Нет, не такие ногаи разбойники, чтобы дать казакам выскочить. Наверняка все продумали и окружили, не оставив ни щелочки". Скрипнув зубами, как от боли, Валуй крепче сжал весло.

Около десятка ногаев находили полукругом, презрительно и в то же время настороженно поглядывая на братьев. Их решили брать живыми, а это могло означать только одно: плен и рабство.

— Лабец нам. — Борзята озвучил мысль и перехватил весло посередине — так удобнее отбиваться в окружении.

— Ежели и так, лучше уж лабец, чем полон.

— Продадим жизни подороже. — Борзята первым ткнул в живот близко подошедшего врага. Тот охнул и согнулся. Валуй замахнулся в другую сторону.

Братья продержались недолго. С отчаянной решимостью они успели раз по пять порубиться вёслами, словно дубинами, свалили столько же врагов, но из оставшихся, самый шустрый, подкравшись сзади, набросил на голову Валуя халат. Пока тот освобождался, подлетели ещё двое, веревка захлестнула парня. Тут же и Борзята получил крепкий удар дубинкой по затылку, и небо качнулось, уплывая в темноту.

В первых лучах заревого солнца 22 июня 1641 года на севере от крепости у дубовых перелесков, что сопровождают Дон до самого верха, появились малые татарские разъезды. Их заметили дежурные на стенах. Среди них этой ночью оказался и Дароня. Он отправил к атаманам молодого напарника, суетливого, по-татарски широкоскулого Гераську, а сам остался наблюдать за врагом. Атаманы собирались недолго. Осип Петров и Иван Косой, оказавшиеся ближе всех, быстро забрались по приставной лестнице.

Татары никого не опасались. Десятка три — передовой дозор — спокойно спустились к самому Дону и, спешившись, прямо на виду у города поили коней.

— Нет, ну это совсем наглость. — Осип нетерпеливо обернулся на собирающихся у стены казаков Ивана Косого, затем поднял глаза на приближащегося мрачно хмурящегося Наума:

— Основные силы, видать, задерживаются. Надо бы этих отвадить у нас на глазах из Дона коней поить. А?

— Надоть, верно. Я схожу, не против, атаман?

— Вместе крымчаков проучим. — Он оглянулся. — Казаки! Желающие есть передовых татар саблями пощупать?

Азовцы дружно зашумели. Желающими оказались все, кто в этот час собрался внизу, в том числе и Валуй со своей неполной сотней.

Спустя небольшое время сотни две казаков в кольчужках и при оружии выехали через задние ворота. Отсюда можно было незамеченными подобраться к татарам на выстрел из мушкета.