Валуй кивнул понятливо:

— Сколько людей дадите?

Тимофей хмыкнул — приятно, когда не надо долго объяснять:

— Три сотни непораненных собралось. Плюс твои. Тебе вести.

— Когда выходить?

Караульные ушли ещё в ночь. Думали, может, в темноте корабли появятся, но пока не подошли, слава Богу. Теперь со стены будем доглядывать. Вот-вот должны быть. Ты своих потихоньку поднимай. Два десятка соберёшь? Но чтоб целые только.

Валуй кивнул.

— Я и больше соберу.

Больше не надо. Уже распределили. Сотню я выделю. Атаманы около двух дадут. Всего три сотни под твоё начало.

— Три сотни — это пойдёт. — Валуй прищурился на выбирающийся из-за дымящихся развалин города краешек солнца. — А бомбы найдутся? Чем мы их взрывать-то будем?

— Есть маленько. Последнее вам отдадим.

— Ну, раз так, повоюем ишшо. — Он повернулся к Зимовееву. — Пошёл я своих будить?

— Давай поднимай. Остальные сейчас подтянутся.

Валуй неспешно нырнул в низкий лаз.

Тимофей проводил его спину взглядом, осторожно потрогал опухший нос и отправился собирать бойцов.

Эскадра выплыла из дневного знойного морока в полдень. В густой небесной синеве с зелёными прожилками отражающейся азовской волны, над самым окоёмом, поднялись точки далеких мачт. Они росли на глазах, словно стебли пшеницы из пророщенных зёрен, только намного быстрее. В один миг на берегу грянули восторженные крики врагов. Они обнимались и прыгали, позабыв приличия. Верхоконные сипахи и татары размахивали саблями, а кони, растревоженные гамом, толкали мордами краснокафтанников — янычар. Те ругались, но незлобно. Прочая воинская братия отступила подальше от берега, чтобы не толпиться в одном месте. Выхватывая ружья, турки потрясали ими над головами.

В окопах и в стане, растянувшемся вдоль крепости, также радовались разрозненные группки османов. В серо-зелёном месиве яркими вкраплениями мелькали красные пятна кафтанов. Белые, зелёные, чёрные чалмы плавали точками среди воинства — муллы бродили среди гази, прославляя султана, приславшего так нужные армии припасы. Услышав вопли с берега, моряки стоящих на якорях галер тоже замахали руками, приветствуя одноверцев. Валуй, повернувший стекло на одну из групп янычар, усмехнулся:

— Где же ваши высокие шапки, хвалёные непобедимые турецкие воины?

— Быстро спесь сошла, как пена с кваса. — Борзята приложил ладонь козырьком ко лбу. — Приятно посмотреть прямо.

Янычары, и верно, уже не выглядели такими грозными, как ещё месяц назад. Яркие кафтаны покрылись пятнами грязи. У многих на боках свисали лохмы — куски ткани, открывавшие незашитые прорехи. Сквозь них просвечивались серые рубахи. Почти никто не сохранил своих знаменитых высоких шапок. В бесчисленных стычках казаки старались первым делом срубить голову янычара, находя цель по высокому ориентиру с пером или ложкой на лбу. Очень скоро враги, опасаясь за свои жизни, перестали одевать парадные шапки, отправляясь на очередной неудачный штурм.

Кивнув брату, Валуй поспешно сбежал по настилу вниз. Борзята заторопился следом. Три сотни казаков, вооружённые ружьями, уже толпились перед воротами. Жёнки с привычной тревогой в глазах замерли в стороне — они уже простились со своими. Валуй на ходу выхватил глазами Марфу. Девушка несмело махнула, и, отвернувшись, вытерла слезинку. Рядом сестрёнка, её платок тоже качнулся вверх-вниз. Как же они изменились! От частых обстрелов и пожаров посерели лица, в уголках глаз скопились старческие морщинки. У Красавы из-под платка выбивается белокурый волос, а в нём — седые пряди. И шрам на лице, что она себе когда-то сама нанесла, чтобы князю Наилю не достаться, кажется, стал ещё глубже и грубее. Валуй сглотнул комок, ноги сами зашагали быстрей. Он не мог видеть себя со стороны, но предполагал, что и сам мало похож на себя прежнего. Да, собственно, как и все казаки и казачки, чудом выжившие после двух с хвостиком месяцев штурмов и пушечной пальбы. Тут же, вышагивая взад-вперёд у стены, выглядывал походного атамана Осип Петров. Завидев Лукина, нетерпеливо поднял кулак:

— Давай шибче, турок близко.

Валуй подбежал, казаки освободили ему место впереди. Муратко Тепцов, специально выбравшийся из лекарни по такому случаю, обнял Лукиных одного за одним.

— Вернитесь живыми, хлопцы.

— Не переживай, дядька. Ишшо не родился тот турок, что нас с браткой порубить смогёт. — Борзята ухмыльнулся.

— Дай Бог, чоб так и було…

Осип, не дожидаясь Муратко, сам приподнял тяжёлую крышку подземного хода:

— Поспешай, ватаман.

Валуй коротко оглянулся. Все серьёзные, даже суровые. Дароня покусывает соломинку, выглядывая в рядах жёнок Дуню. С тех пор как турки осадили крепость, старается глаз с неё не спускать. Не о себе думает, о ней. Его главная задача сейчас — уберечь в этой кровавой круговерти жёнку и их будущего ребёнка. С Божьей помощью, мобудь, справится. Космята сосредоточенно, будто и не выходить уже скоро на битву, из которой легко вовсе не вернуться, поправляет страшный для турка нож на поясе — сколько им порешил врагов — не сосчитать. Пахом Лешик ухмыляется, слушая товарища — здорового Елду, а краешек глаза следит за движениями атамана. Он всегда готов сорваться с места по первому знаку. Сколько вместе пережито, а не изменил клятве, завсегда в битве старается близко оказаться. Здесь же невысокий Матвей Чубатый, с мощными плечами, зажавший шапку под мышкой, равнодушно поглаживает себя ладошкой по разлохмаченной головушке. Кажется, ничего не существует в мире такого, что могло бы вывести его из равновесия.

Путило Малков что-то рассказывает соседу — Архипу Линю, этот тоже из Пахомовских, ещё тот зверь. Из них же, из джанийцев — Ляшка, парень молодой, но ярый, прислушивается. Они, как лошадей до казачьих земель довели, так там, на Дону, поначалу и воевали. И уже совсем надавно вместе с нескольким рыскарями смогли пробраться в осаждённые развалины крепости.

Сотник Трофим Иванов о чём-то разговаривает с товарищем, а глаз косит на жёнок — сам бобыль, а, гляди, интерес по бабьей части не потерял. Михась Колочко беспокойно перешагивает с ноги на ногу, рука, второй раз порезанная, почти зажила — теперь казаку не терпится в бой. Рядом переговариваются Друнька Мильша и Власий Тимошин, оба молодые, может, даже одногодки. Тут же три белгородских казака, парни, что начинали с топки котлов, хотя какие они уже белгородцы? Наши! Донцы! И имена их помнятся — Антошка Копылов с дружками Тимохой Савиным и Афоней Пером, или Перовым, как его иногда кличут.

Братишка Василёк припозднился в строй и теперь торопливо пробирается к своим, раздвигая крепким плечом казаков. Егорка Тепцов, выбравшийся из отцовских объятий, выкинул руку вверх, маячит другу. Дядя Фроська, прыгая на костыле, на ходу крестил уходящих донцов. Обезножил казак, но опыта на десятерых, по хозяйству теперь главный в крепости, как Винника убило. И ещё десятки друзей, знакомцев. А сколько провожает встревоженных глаз! На них надеются! И подвести нельзя! И вернуться надо! Кто же воевать дальше будет, если самые крепкие казаки сгинут?

Валуй кинул руку вниз:

— За мной, казаки! — И первым прыгнул в узкий ход, из которого тянуло погребным холодом.

У выхода поджидали разведчики. Валуй ещё не успел упереться в крышку плечом, как она поднялась, ослепив белым квадратом. Похоже, их услышали. В первый миг холоднуло в душе. Показалось, враг подкараулил.

— Вылазь тихо. — Приглушенный голос вернул трезвость рассудка, но пот на лбу ещё долго не высыхал.

Живо выбравшись, Валуй откатился в сторону. И сразу приподнял голову, оглядываясь. Слух выходил в неглубокий овражек, за ним стеной поднимался камыш. Знакомое место, бывал с братом на рыбалке, тогда, ещё до войны. Недалече углублялся в заросли маленький заливчик. Там казаки и затопили струги.

Загудело прибрежное злое комарьё. Но казаки — ещё злее. Насупленные, не замечали ни его гула, ни мелких укусов. В таком предбоевом, ражном состоянии они не почувствовали бы, пожалуй, и уколов стрел. Над головой нарезали круги стрижи, вылавливая из воздуха вредных долгоносиков. Издалека доносились оживлённые голоса турок. За камышами не видно было вражеской эскадры, но Лукин знал: она совсем близко.