Как только настало время заката, алай-чавуши[68] отозвали гази из-под стен Аздака. Они же забрали с поля боя военную добычу: головы кяфиров, ружья, разное оружие, вещи. Нагрузили на пленных тела погибших мусульман, и каждый отряд отправился к своему месту. Дав залп из пушек и из ружей, они совершили молитву по павшим в бою и погребли их тела. Раненым выделили средства на пропитание и прислали лекарей-хирургов".

И снова Челеби чесал пером лоб, приподняв чалму. "Сколько же записать погибших с той и другой стороны? Если по правде, то цифры не понравятся нашим пашам, если приврать, то совесть будет страдать, да и перед читателями совестно. Скажут, Челеби всегда писал правду, но иногда позволял себе ложь. И они будут правы. Что же делать?" — Летописец поднялся. Волнуясь, навернул несколько кругов по шатру. Выглянул наружу. День разгорался. Небо, затянутое тучами, опять мокрило. Если бы не сырость, было бы не так холодно. Во всяком случае, на улице достаточно одного халата. А вот в шатре почему-то казалось прохладней, чем за его стеной. Может, казалось?

Челеби поднял полог, закрепив его на шесте. Так и светлей и, может, теплее…

"На чем я остановился? Так, так. Ну что ж. Придётся совести потерпеть, если я хочу, чтобы мой труд одобрили при дворе".

"В этом бою было убито… — Эвлия на мгновение замер. А пусть будет так. Всё одно никто не сможет опровергнуть мои записи. Да и кто будет считать этих казаков?! — Три тысячи кяфиров. А тысяча пятьсот (нет, слишком ровные цифры тоже нельзя, неправдоподобно), тысяча шестьсот пятьдесят казаков взяты в плен. Наших же погибло тысяча двести человек из них семьсот янычар". — Свои потери Челеби решил тоже подсократить. Этак раза в три. Он был уверен, никто из начальников не захочет его поправлять. — Уцелевших гази Гусейн-паша велел щедро наградить. Тому, кто принёс вражескую голову, было пожаловано сто курушей[69], а кто привёл пленного, помимо награды на шапку прикреплялись иеленки. Жаловались также повышением в чине до тимар и зиаметов[70].

Имущество погибших воинов было сдано в государственную казну.

Что касается казаков. Отступив, они, на удивление, не пали духом. В первую же ночь кяфиры снова трудились, как Фархад[71], и разрушенные стены в глубине крепости сделали столь же крепкими и прочными, как и прежние. Они восстановили тайники для засад, бойницы, и воздвигли как бы новую стену Искандера. Гази, увидев все это, пришли в уныние.

Сегодня там и сям начался бой. Однако он уже не вёлся со всем сердцем и желанием, от души, как это было раньше. Они не проявляли теперь прежнего рвения и усердия, а передышки от сражений не было ни днём ни ночью".

"Да уж, ни днём ни ночью. — Эвлия снова остановился. Подняв на свет, рассмотрел кончик пера. Так и есть, чуть разлохматился. Выбирая новое среди десятка запасных, он скривился. — Ага, заставишь наших бойцов сражаться ночью. Они и днём-то уже не хотят воевать. Но для красоты слова пойдёт. Итак:

"— Между тем, до дня Касыма[72] оставалось около сорока дней. За это время крепость нужно взять любой ценой".

Вздохнув, Челеби, отложил перо. "Кому брать-то? Гази не хотят воевать, и как заставить их, не знает никто, даже Гусейн-паша. Что ж. Моё дело — записать, а уже как оно будет на самом деле, ведает только Аллах. Что ж. Пожалуй, пора совершить молитву".

Челеби призвал слугу, и вскоре тот принёс чашу с водой. Умывшись, Челеби привычно повернулся в сторону священной Мекки, и мягкий холодный войлок подстилки продавился под коленями.

До зорьки Валуй успел даже немного поспать. После удачного боя всех казаков (кроме тех, кому пришла очередь строить укрепления, а в основном отрядили новеньких, добравшихся до крепости в последние дни), распустили отдыхать. Атаманы рассудили так: туркам понадобится время, чтобы оправиться после последних поражений и неудач, и сразу на стену они не полезут.

Лукина разбудил тихий разговор. Подняв голову, прислушался. Вокруг в темноте щели сновали люди. В стороне у выхода жёнки хлопотали у большого котла, повешенного над еле тлеющим костром. Здесь, в низком потолке проложили узкий дымоход, выходящий в развалинах стены. Топили в основном ночью или поутру, до яркого света, так турки дым не увидят. Красава, щедро черпая куски мяса с наваристым бульоном, раскладывала по мискам защитникам крепости, подбирающимся на карачках. Рядом что-то сосредоточенно шила Варя. Они с Борзятой, когда выдавалась свободная ночка, уже и спали вместе, так что она теперь почти жена братцу. Осталось только обряд у куста калинового провести, но это уже после победы.

Подальше Марфа и ещё несколько жёнок, рассевшись кружком, штопали. Наверняка — казацкую одежку. Если бы не они, многие казаки уже голыми бы ходили. Марфа, иной раз останавливаясь, выискивала глазами Валуя, как будто он может куда-то деться из щели. Вчера она шибко за милого перепугались, когда привели под руки. Досталось ему неслабо, турок какой-то приложил по темечку, еле очухался. К счастью, товарищи подхватили теряющего сознание атамана. А сейчас уже ничего, жить можно, только голова ещё побаливает, особенно, если резко повернёшь, и шишка на затылке набухла, что орех горацкий. В дальнем углу тихо пели, что-то тягучее, длинное. Наливалась блёклым занавеска квадратного входа. "Значит, утро". — Скинув зипун, Валуй потянулся. Голоса продолжали бубнить рядом.

— Прямым уложило, — сетовал знакомый голос неподалёку. — Думал уберечь, да где там!

— Люди гибнут каждый день, почитай. А тут конь! Знамо, жалко, но всё же конь, — поёрзал пожилой казак.

Валуй узнал говоривших: Космята Степанков и Никита Кайда. Отметил про себя — живы, уже хорошо. Приполз на коленях Стасик, что-то мыкнув, помог атаману присесть. Валуй не стал отгонять паренька, ему хочется быть полезным, нехай будет. Выпрямив спину, тут же почувствовал тёплый взгляд. Улыбнувшись разрумянившейся Марфе, повертел головой. В голове стрельнуло, и он затих, упершись руками за спиной.

Кто-то откинул занавеску, и в сумеречное помещение щели поплыли волны мягкого света. Пахло отсыревшими потниками, варёной кониной. Здесь, в щели Ташкалова городка, было ничем не хуже, чем в недавно оставленном Топракове. Станичники загодя подготовили места для схрона всем, тем более что народу стало заметно меньше. Правда, в последние дни к ним на подмогу пробрались около сотни казаков из верхних городков. Помощь, конечно, большая. Но не решающая. Пару тысяч бы да пороха с пулями побольше, вот тогда бы повоевали ишшо.

Больше всего казаки жалели разрушенный до основания храм Иоанна Предтечи, оставшийся в городке. Сам отец Черный уцелел и ныне исправно служил панихиды и отпевал погибших.

— Во, атаман проснулся. — Борзята шевельнулся поблизости. Сморщился, поправив повязку с красным пятном на боку — долго рана не заживает: сабля рубанула неглубоко, но болезненно.

Валуй вспомнил про тряпку на своей голове — не сползла ли? Не, на месте. Ощупывая макушку, обернулся. Туманные фигуры в глубине щели едва просвечивались через погребную темень, хоть и разбавленную утренней бледностью. Казаки расселись кружком, свернув по-татарски ноги, человек пять или шесть.

— Что тут у вас, всяко-разно, совещание?

Азовцы зашевелились, Борзята передал кувшин с отбитым у турок вином товарищу.

— Ага, совещание. У Космяты коня прибило. — Валуй узнал Серафима. — Поминаем.

— Серафимка, и ты здеся?

— Тута я. Проведать пришёл, все ли живы.

Валуй подполз на пару шагов, слабый после сна локоть подломился, и он свалился, уткнувшись головой в ногу Чубатого. Тот неторопливо убрал подошву.