Татарские и черкесские сотни начали подходить ещё вчера в обед, за сутки вроде все собрались. Никогда ещё казаки не видели столько татар и горцев в одном месте. "Ужасть скоко их. Тысяч сто. Не меньше", — говорили донцы, собираясь у стен.

С тревогой и смятением в сердцах, способных поколебать решимость бойцов более слабых, нежели казаки, наблюдали азовцы за приготовлениями врага. Постепенно стены пустели. К вечеру народ, уставший пялиться на страшное зрелище, большей частью рассосался в куренях и казармах. Лишь кое-где меж тупоконечных зубцов ещё оставались небольшие группки наблюдателей. То были атаманы, пытающиеся понять, как же воевать против такой армады. Уже на закате черту под наблюдениями подвёл старик Черкашенин:

— Айда, хлопцы, что ли? Не пересмотреть нам ворогов. А бить их просто. Делай всё, что надумали, и будет нам победа!

Атаманы, беспокойно оглядываясь, потянулись к лестнице.

Валуй спускался со стены в числе последних. Махнув рукой, попрощался с товарищами. Космята звал к себе, но он отказался. Настроение не то. Что-то грустно. И не потому, что враги под стенами. Просто грустно, и всё…

Дома у него сейчас пусто и тихо. Не слыхать голосов, нет родных и близких. Как-то так получилось, что, несмотря на обилие народа, которому он нужен, Валуй почувствовал себя одиноким. На углу, перед развалинами саманного забора, откуда пыльные улочки убегали в разные стороны, он остановился, понимая, что домой не хочется. Над головой, там, где площадка у стены, раздавались приглушённые шаги, это прохаживались постовые. Изредка они перекликались: "Черкаск". Услышав сегодняшний отзыв: "Сергеевка", шагали мимо. Тень, мелькнувшая у дома напротив, шустро направилась в его сторону. Чуя, как приятно екнуло сердечко, Лукин тем не менее ухватил рукоять сабли. На всякий случай, вдруг поблазнилось. И тут же расслабился. Нет, не ошибся, она.

Напротив, несмело улыбаясь, замерла Марфа.

— Что ж ты, дурёха, давно меня ждёшь?

Марфа, радостно улыбнувшись, кивнула:

— Почитай с обеда. Как отпустили нас на татар смотреть, как тебя увидала, так и стою.

— Ты же голодная…

— Не, я перекусила. У меня с собой кусочек пирога был. Варя давеча напекла. — Она робко приблизилась.

Заглядывая в сумрачные глаза любимого, прижалась горячей щекой к груди. И замерла, словно боясь, что оттолкнет. Валуй бережно обнял за плечи. Чувствуя, как теплится в нутре и быстро стучит-стучит сердце, прикрыл глаза. Как же он любит Марфочку! Как же приятны её мягкие прикосновения! На миг забывшись, он чуть крепче, чем надо, обнял девушку.

— Ой. — Она сказала так тихо, что он еле услышал.

— Прости, больно?

Она подняла голову:

— Чуть-чуть. Ты такой сильный.

Он чуть усмехнулся:

— Обычный. Как все.

— Нет, ты у меня не как все. — Она неожиданно отпрянула. — Ты же сейчас домой?

— Ага.

— Возми меня с собой. Я ни разу у тебя дома не была.

Валуй вздохнул. Как бы ему хотелось ввести девушку в свой курень! На правах жены. Любимой жены. Он знал, люди не осудят. Может, только Осип Петров спросит, как бы между делом: "А ты обряд-то провёл?" Валуй ответит. И тогда Осип ненавязчиво посоветует к отцу Черному подойти. И ничё, что война. Люди завсегда женятся.

Но Валуй так поступить не мог. Как можно жениться, когда завтра могут убить и Марфа в один момент овдовеет, так и не став женой по праву. Неизвестно, как потом на неё люди посмотрят. И не жена и не вдова, а не поймёшь кто. Нет, не хотел он такого будущего любимой. К тому же казачий наряд[26] строго запрещал казаку миловаться с девкой или с жёнкой во время войны. С давних пор так повелось. Валуй, понимая, что попусту казаки такие законы придумывать бы не стали, относился к запрету с пониманием. Вот прогонят турку, и тогда сразу к калиновому кусту[27].

— Родная ты моя. Давай апосля победы, а?

Марфа изменилась в лице:

— Ты меня прогоняешь? — А в голосе слёзы.

— Что ты, родная! Я без тебя всяко-разно жить не могу. Как же я тебя прогоню.

Она упёрлась в грудь двумя ладонями, отстраняясь ещё дальше.

— Как же ты меня любишь, коли сам отталкиваешь?

— Нет, что ты. — Валуй уже пожалел о только что принятом решении. Но и сдавать назад было поздно. — Я всей душой к тебе. Ты моя суженная на всю жизнь. А как убьют меня завтра… Сама видишь, война у нас.

— А у нас что, не война?.. — Она быстро отвернулась. — Ну и хорошо. Ну и как хочешь. Не подходи ко мне больше.

Валуй протянул руку, пытаясь её остановить, но девушка ловко увернулась. И тут же стройный силуэт растворился в темноте. И даже шажков он не разобрал, так бесшумно она исчезла. Будто и не было.

Ошарашенно выдохнув, Лукин громко сплюнул. "Нет, ну надо же. Он же, как лучше хотел. И как ей теперь объяснить? Ежели не подходить?"

Ещё раз тяжело воздохнув, Валуй медленно двинулся к дому. Ну их, этих девок. Никогда не поймёшь, чего ждать. Не знает, что ли, казак на войне вообще на баб смотреть не должон. Ис-покон веку так было. Не им придумано, но ему наказано. Правда, последнее время строгие правила отцов и дедов постепенно смягчаются, но старые казаки все одно смотрят.

Перед куренем он оглянулся. Тёмная улочка терялась меж саманных стен. На дорогу ложились мутные пятна от лунной тени. Скворчал за дувалом сверчок. И никого. Вздохнув, он заставил себя толкнуть чуть скрипнувшую дверь.

В глубине души Валуй надеялся, что к завтрему Марфа одумается.

Утром следующего дня двадцать четвертого июня на этот раз на другой стене, Азовской, сотни казаков напряжённо всматривались в даль. На горизонте с самым рассветом появились крохотные точки вражеских кораблей. Вместе с поднимающимся светилом вырастали вширь и в высоту грозные турецкие суда. Отсюда, со стены, хорошо было видно, как тяжёлые галеры, опасаясь зацепить дно неглубокого Дона, выстраивались рядами на взморье, а малые вражеские суда мошками сползались с морской волны в Донское устье, выстраивались в колонну и одно за другим неудержимо вваливались в реку, напрягая весла против настойчивого течения.

— Как к себе домой прибывают, чтоб им перевернуться! — сплюнул столетний дед Черкашенин, который тоже, несмотря на слабое здоровье, не усидев в курене, вместе со всеми, хоть, и с трудом, поднялся наверх.

Под синим небом, озаренным на противоположной, восточной, стороне яркими красками рассвета, медленно, но неотвратимо вырастали в размерах припозднившиеся корабли, вслед за мачтами поднимались из ярко-зеленой волны крутобокие корпуса, придавливая тяжёлым днищем встречную донскую волну. Снизу, из толпы, собравшейся между котлов, пирамид с ядрами, бочками с горючей смесью и дровяными кучами, то и дело спрашивали:

— Ну, чего там, скоко их? Все войско пожаловало?

Наверху пытались считать корабли, но каждый раз сбивались. Однако постепенно цифры росли. То крикнут сто, то стопятьдесят, а то уже и двести. Уже горячим утром, когда густокрасное солнце выскочило из-за дальней стены крепости, последний счетовод сбился на двести восемьдесят девяти. И суда продолжали заполнять жуткими буквицами, словно строчку в древней книге, узкую, светлую полоску, соединявшую небо с водой. Первые корабли, а это были шустрые, хорошо знакомые казакам весельные карамурсали, прицелились носами в береговую линию Дона, не приближаясь к городу, верстах в трёх. Подальше от казачьих ядер и пуль. И тут же голос Осипа взревел над Водяной башней, из бойницы которой он и выглядывал:

— А ну, какие лишние, убирайтесь со стены! Пора к бою готовиться.

Народ начал неторопливо, чтобы, не дай Бог, не оступиться, может, в самый важный момент жизни, спускаться по ступеням, съезжать на ногах по земляным накатам. Люди собирались на плоских крышах приземистых турецких мазанок, приклеенных к городским стенам. На некоторых, что повыше, мостили груды ядер и мешки с порохом, вежливо, а когда и не особо вежливо выпроваживая посторонних. Народ не сопротивлялся, казаки и их жёнки живо прыгали на землю, лестницы скрипели и качались под грузом многих людей. Человеческие разноцветные ручейки бойко потекли по узким улочкам крепости — каждый из бойцов знал место, где будет воевать, и теперь спешил занять позицию.