— Пробьёмся, атаман, — отвечали ему казаки, роняя красные капли из ран на чёрную землю.

Нераненых в его ватаге оставалось десятка два. Бывшие гребцы тоже похватали сабли, выроненные упавшими врагами, все кто мог и силы были. Толку от них, обессиленных, не много, но хоть турок на себя отвлекали. Жестоко? Да, но по-другому не пройти. К тому времени, когда к донцам пробрался Серафим с запорожцами, из бывших рабов, вставших в один ряд с донцами, в живых не осталось никого. И самих казаков с каждой минутой всё меньше и меньше стояло на ногах, а ещё меньше тех, кто мог держать оружие.

Остальные гребцы, самые слабые, с поклажей сбились в кучу, окружённые казаками.

Серафим приподнялся на цыпочки, и пронзительный свист разрезал ночную темень, словно невидимая молния. Казаки, выстроившись обратным клином, начали пробиваться в крепость.

Турки так и не сумели выставить надёжный, непробиваемый заслон. Растерявшиеся в самом начале атаки, под непрерывными командами начальников, они растягивали ряды перед крепостью. Показалось, вот она, мышеловка, азовцам ни за что не выбраться. Но напуганные неустрашимостью и, казалось, бешенством казаков рядовые турки не очень-то стремились показывать чудеса героизма. Рыскари с первого же удара глубоко вонзились в многослойную стену из турецких воинов. Сипахи, скучившись в толчее, не могли разглядеть, где свои, а где чужие. Да что там, они и развернуть лошадь зачастую не могли — тесно. Потому встречали казаков иногда спинами, иногда грудью, теряя преимущество бокового правого удара. К тому же рыскари не жалели чужих лошадей, и ножики летали под брюхами скакунов, как злые оводы. Подрезанные животные бесились от боли, их хозяева вылетали из седел, словно из пращей, и копыта перемалывали рёбра и челюсти упавших, и ещё живые лошади в панике забивали рядом стоящих, не разбирая.

В какой-то момент слабые духом турки дрогнули. Нахлёстывая лошадей, они расталкивали ряды товарищей, до брызжущей слюны ругаясь с начальниками и соседями. В короткий срок строй врагов смялся и просел, открывая казакам дорогу к крепости. Пригибаясь и поддерживая раненых, казаки последние сажени уже бежали. Азовцы выскакочили им навстречу, заботливые руки подхватили, друзей, многие из которых не могли идти сами. Испуганные турки не преследовали.

Ох, эти северные земли! Конец сентября, а ночами не уснуть без грелки, которой раб прогревает его ложе перед сном. Шатёр, хоть и стоит с опущенными полами, казалось, промерзнет насквозь. Что за погода?! Даже в шатре Гусейн-паши такой же холод, как и в остальных, где живут менее важные люди Империи. Здесь даже ветер относится к туркам враждебно, его порывы способны охладить панцирь сипаха до того, что он падает в обморок от внутренней дрожи. Не спасает и солнышко, иногда проглядывающее сквозь пелену туч. Поводя плечами, Эвлия Челеби прошёлся к стене шатра и обратно. Муэдзин погрыз кончик пера, запачканного в чернилах, и на губе появилось чёрное пятнышко, но, погружённый в собственные мысли, он не заметил этого. Только что он записал в книгу:

"В окопах зреет недовольство. На мусульманских гази напал страх, и они говорят: "Разве можно вести войну таким позорным способом?" Возникли многочисленные слухи, будто московский царь идёт с двухсоттысячным войском. Люди лишись рассудка. В действительности эти сведения распространяет враг".

Челеби плотней закутался в простёганный халат:

— Ох и холод!

"С каждым днём всё труднее вести эту надоевшую всем войну. Проклятые кяфиры и не думают сдаваться. Отбили уже 24 наших приступа. А последнее время почти каждую ночь к ним добирается пополнение. Казаки из нижних и верхних городков плывут под водой, дыша в выдолбленные изнутри камышины. И это в ледяной воде! Воистину они непостижимы, эти варвары. Так же в крепость поступали запасы: порох и продовольствие, которые спускали в кожаных надутых бурдюках по Тану. Хорошо, что наши начальники скоро поняли их секрет, и сети перекрыли реку. Казаки, конечно, под ними подныривают, словно выдры, а вот бурдюки остаются.

После того как казаки разбили и потопили большую часть эскадры с запасами, посланными султаном, Гусейн-паша впал в ярость. В тот же день его гвардейцы казнили на виду у крепости две сотни пленников-христиан. Казаки на развалинах крепости, видя это, охнули от боли, будто им руки отрезали. А были это рабы, собранные татарским войском во время набега на Русь. Все, что воины Гирей-хана смогли отыскать в разоренных городках и деревнях Кяфиристана, — вспомнив бесславное возвращение татарской конницы, муэдзин помрачнел. — Больше половины сильного войска татар навсегда осталось в донских степях. Эти подлые казаки воевали нечестно, нападали из засад, под покровом ночи. Они отсекали от основных сил небольшие отряды, и их отдельные тысячи наголову разбивали татар. Хотя, по правде говоря, эти небольшие отряды насчитывали тридцать и больше тысяч сабель. И выходили крымчаки вдесятером против троих, а то и одного, и все едино были биты. Это не воины, это просто колдуны какие-то!

Татары таких сказок про них порассказывали, можно подумать, будто они сражались не с обычными людьми, а с самим небесным воинством, отрядами Бога их Исуса. Впрочем, как говорят, для мыши и кошка — зверь. Какие татары в войне — мы так и не увидели, всю осаду они простояли в трёх верстах от крепости, никак не участвуя в штурмах. Мол, не их это дело — на стены карабкаться.

Чтобы не потерять все войско, Гирей-хан просто вынужден был на четырнадцатый день вернуться назад, не закончив поход. И с собой привёл всего две сотни пленных. И ни грамма продовольствия! Скорей всего, они просто пожадничали делиться с нами, османами. Не по-союзнически это.

Да разве на такой результат рассчитывали мусульмане, когда татары выходили из лагеря? — Эвлия вздохнул и снова присел на холодный войлок. — Пожалуй, не следует писать всю правду. Султану это не понравится. Я, наверное, оставлю запись о героическом походе союзников, из которого они привели тысячи, нет, десятки тысяч рабов. Потомкам ни к чему знать о нашем позоре.

А теперь эти трусливые шакалы, о которых мне приходится писать, как о героях, собираются покинуть нас! — От возмущения на виске Челеби выступила и задрожала синяя жилка. — Уже завтра они готовятся выступить обратно в Крым, заявляя, что им нечем кормить лошадей, а люди их пребывают голодными и мёрзнут без огня ночами. Какая наглость! В то время, когда голодает уже даже войско турецкого султана, они заботятся о своих жалких людишках и лошадях пуще, чем о победе!" — Эвлия в сердцах кинул перо на войлок. И снова поднялся — от холода потеют подмышки, а сидеть ещё хуже, чем ходить, потому что замерзаешь быстрее. Он вспомнил последнее совещание у Гусейн-паши.

Начальники сидели невеселы. Ещё бы, осень на носу. А по закону, хоть какая бы важная война ни шла в мире, в октябре турецкие войска должны вернуться на зимние квартиры. Чтобы успеть взять Аздак, оставалось последнее средство — самый решительный штурм. На этом моменте совещания Челеби чуть не хмыкнул. "Можно подумать, все остальные штурмы были не решительные!"

Начальники, указывая на приближение безжалостной, как ядро с картечью, зимы, думали, где найти укрытие для войск, чем топить шатры, где раздобыть продовольствие. Кто-то заявил, что зимой невозможно получить подкрепление. Как будто это и так было непонятно. Каждый подавал тысячу советов.

С утра до самого вечера просидели паши, пытаясь найти решение. И ничего лучшего не придумали, как организовать тот самый-самый решительный штурм. Гусейн передал право объявить о нём Кодже Кенан-паше и хранителю морского арсенала Пияле-аге. Вот что они записали: "Верное решение будет таким. Пусть глашатаи объявят о нём сегодня же и пусть они предупредят: утром — общий приступ! Пусть приходит всякий, кто хочет получить тимар, зиамет[64] и звание сипахия. Пусть от всех семи отрядов войска будут записаны семь тысяч самых достойных и самоотверженных мужей. Вы же расставляйте моджахидов из мусульманских гази, посмотрим, что покажет нам волшебное зеркало суцьбы".