Ночной берег медленно отступал. Челеби думал, что это не берег, а они — непобедимая армия, считавшаяся до сего момента лучшей в мире, — они отступают. Он чувствовал стыд, горели щёки. Прижав к ним холодные ладони, замер. Под удары барабана разгонялись на нижней палубе гребцы. Рядом вдоль борта прохаживался караульный. Ибрагим-евнух только что спустился вниз — у главнокомандующего Гусейн-паши неожиданно поднялся жар. Ещё на берегу он привычно властно командовал отступающей армией, а как только поднялся на борт, почувствовал себя дурно. "Наверное, не вынес позора, — подумал Эвлия. — Немудрено. Не помер бы ещё в дороге. Страшно представить, как разгневается султан! Не дай Бог, помрёт паша, кого он станет карать? Нет, пусть поживёт ещё, недельки две хотя бы".

За несколько дней до отступления паша отправил на имя султана послание, в котором сообщил, что в этом году завоевать крепость невозможно, наступила зимняя пора. Он писал, что армия совершила грабежи и опустошения вплоть до русской столицы, взяты в плен до семидесяти тысяч кяфиров. Сто тысяч их порублено саблями. Московский король получил по заслугам. Кроме того, он нарочно дал сбежать в крепость двум казакам, которые должны были сообщить товарищам наши слова: "Была бы нашей главной целью крепость, мы бы взяли её в течение двух дней. Но мы хотели только дать урок московскому королю, разграбить и опустошить его земли, взять в полон его людей. И мы сделали это".

"О, божья мудрость, в последние дни здесь стоят такие крепкие морозы, что войско чуть не замёрзло. Всем стало понятно, что на этой земле нет нам безопасного пристанища и надо уходить". — Эвлия мысленно повторил последнюю фразу своей записи в книге.

И тут же вспомнил то, что записать не решился. В ночь ухода с 25 на 26 сентября было видение в небе, многие его видели, и Эвлия тоже. Со стороны Руси на полки турецкие наступала страшная сила в виде тучи. Остановилась туча напротив лагеря мусульманского. А перед нею по воздуху шагали два страшных юноши, а в руках у них мечи обнажённые. И этими мечами они как будто грозили гази. После этого видения люди побежали ещё быстрее.

Пальцы сами отыскали в кармане маленький камешек из разрушенной Азовской стены. Многие турки захватили такие с собой на память. Он повертел его на ладони, на поверхности камня, показалось, проявились красные капли. Он не стал задумываться, что это за вкрапления, мысли блуждали в других сферах. Кулак сжался, камешек уютно устроился в нём. — Да, именно так и надо записать. И добавить: "В конце концов войско отчаялось завоевать крепость. Когда же и знать, и простолюдины поняли это, то погрузили вещи на лодки и, отплывая, думали, что такова, видно, воля божья, таково божье предначертание".

Челеби поднял взгляд к небу. Тучи, спешащие по небосводу, понемногу светлели. Чёрная волна, бьющаяся о форштевень, казалось, шипела, исходя пеной.

"О боже, какое счастье — покидать этот негостеприимный клочок суши, который султан, по наивности, относит к своим землям. Если он и вернёт когда-нибудь развалины Аздака в свои руки, то спустя время, дождавшись, пока мы его заново отстроим, казаки снова заберут его. Это же ясно, как божий день. Стали бы они так яростно сражаться и умирать за чужбину. Нет, они считают и город Аздак, и Тан, который они называют Дон, и все лиманы вокруг, и степи — своей кровной землёй. А если так, то не удержать нам донское устье, как бы султан ни желал этого и сколько бы войск сюда ни посылал.

Придёт не этот, так другой атаман, а может, и царь русский сам пожалует и отберёт его обратно. — Эвлия тяжело вздохнул, морщины собрались на лбу. — Пожалуй, надо нам удерживать лишь те земли, на которых нет этих сыновей шайтана — казаков. С ними нам не сладить, как ни грустно это осознавать. Хотя султану я, конечно, не осмелюсь этого посоветовать".

Галера всё дальше и дальше отплывала от ненавистного для всех турок берега. В лёгком рассветном окоёме уже и не угадывалась кромка земли. Кругом плескали волны, метались над мачтами беспокойный чайки, оглашая воздух пронзительными криками. "Что-то вещаете вы? Гибель или прощение?" — Челеби грустно улыбнулся, ладонь разжалась, и небольшой камешек с кровавыми пятнышками булькнул в догоняющую корабль волну.

Май 7151 (1642) года здесь, в устье Дона, баловал казаков томным негорячим солнышком, что в отсутствие комарья и мошки казалось благодатью Божей. Полгода прошло с той поры, как убежали из этих мест турки, а ничего не изменилось в городе. Всё также лежали в развалинах древние стены, и всё меньше людей оставалось в его неуютных хибарах, которые оставшиеся в живых азовцы возвели из кусков разрушенных жилищ, кое-как укрыв их привезённым за десяток вёрст камышом. Своего-то не осталось, турки пожгли весь в окрестностях. В их кострах сгинули все деревца, и кусты, хоть как-то способные гореть, так что округа теперь стояла голая и пустынная. Осматриваясь, казаки вспоминали присказу: "Будто мамай прошёл", что от истины было совсем недалеко.

Валуй отложил нож, очередная выпотрошенная щука, брошенная его рукой, забилась в тазу. Ох, и живучие! За наружной стеной, наваленной грудой мелкого кирпичного щебня саженях в тридцати от хибары Лукина, раздался детский смех и тут же сбился, остановленный звучным шлепком. "А вот и племяши".

Наклонившись до земли, Валуй раздул притухшие угольки костра. За деревом приходилось ездить далеко, аж на тот берег Дона. Потому дрова берегли. Лёгкий огонёк проскочил по обугленной палке, засветились оранжевые светлячки, будто глаза ночных зверьков. Подкинув несколько веток, Лукин-старший повесил над огнём закопчённый казан. Сегодня его очередь готовить на всю разросшуюся семью Лукиных. Уху казаки старались варить сами. Давно заметили, в мужских руках она слаще выходит. Василёк, Борзята и Стасик нынче на рыбалке, они к обеду должны вернуться. Космята погнал лошадей на дальний выпас. Этот до вечера. Валуй один тут из казаков. Ну, окромя мальцов.

А вот и Марфа вытянула из хибары, чуть щурясь на свет. Округлый выпуклый живот облегал синий сарафан.

— Как ты, голуба?

Марфа смущённо улыбнулась. Не привыкла отдыхать, когда мужчина её трудится на готовне.

— Немного отпустило, давай помогу. Лук крошил уже? — Шагнув с порожка, она чуть пошатнулась.

Придержавшись рукой за косяк, виновато улыбнулась.

Подскочив, Валуй придержал жёнку:

— Сам справлюсь. Ты присядь. Или приляг.

Марфа подняла благодарный взгляд:

— Належалась ужо. Я тут посижу. — Опираясь на руку мужа, она подошла к лавке, сложенной из битого кирпича.

Усадив жену, Валуй вернулся к костерку, уже требующему его участия.

Миг, и вокруг стало шумно и суетно. Племяши, одним махом перескочив груду щебня, забегали кругами вокруг готовни. Младший, хмуря бровь, пытался изловить старшего. Тот, задиристо оглядываясь, ржал во всё горло. Из-за развалин показалась Красава в сопровождении Вари Лукиной, тоже с животом, может, немного больше, чем у Марфы. Обе прижимали к бокам тазы с бельём.

— Угомонитесь вы нонче или нет?

Старший Васений, неожиданно запнувшись, полетел пляшмя в пыль. Клим, выдав задорное "ура", прыгнул на брата сверху. И с размаху опустил на его голову крепкий кулачок. Васений взвыл, разворачиваясь, слёзы превратились в грязь на щеках. Красава, изменившись в лице, бросилась к сыновьям. На ходу неловко поставила тазик.

Но Валуй успел первым, всё-таки ближе. Подхватив обоих за шкирки, трясанул, ставя на ноги.

— А ну, казаки, хорош друг друга лупцевать! Врага надо так бить, как вы друг друга.

Мальчишки сопели, размазывая грязь по лицу, но молчали. Грязные капли стекали на не менее грязные рубахи. Подскочившая Красава на секунду растерялась, не зная, что с ними делать. Переодевать, а не во что. Ткань есть, царь Мишка прислал целый обоз, но пошить ещё не успела.