На этом они закончили совет и прочитали Фатиху[65].

"Да, — мысленно протянул Челеби. — дожились. Если на первый штурм бросалось всё войско султана, на следующие атаки находили несколько отрядов по десять тысяч человек, то сейчас с трудом можем призвать семь тысяч! И то обещаниями земли и звания".

Тяжело вздохнув, Челеби продолжил запись.

"И тогда настали среди гази радость и ликование. Согласно войсковому реестру из падишахского арсенала мусульманам было роздано семь тысяч сабель, две тысячи щитов, две тысячи ружей, сорок тысяч стрел, пять тысяч луков, шесть тысяч пик, пять тысяч ручных бомб-бутылок. А также припасы к самому различному оружию".

За стенкой шатра Эвлию окликнул слуга. Подув на застывшие пальцы, летописец отложил перо и разрешил войти.

— Вам обед. — Раб склонился, протягивая поднос с куском конины.

Дохнуло обгорелым мясом старого животного. Челеби поморщился, но поднос принял. Отпустив слугу, вернулся в шатёр. "Кормят хуже, чем солдат в окопах! Те хоть рыбу иногда ловят для разнообразия". Мясо, как и ожидал, жевалось плохо, зубы не справлялись с тягучими прожилками и твёрдыми хрящами. Кое-как одолев кусок, Челеби вытер руки о замусоленный халат. Войлок, на котором сидел, вдруг показался куском льда. Он, кряхтя, поднялся:

"Гусейн-паша не дурак. Осознавая всю сложность осенней войны с казаками, когда уже скоро нечем будет кормить воинов, из-за чего зреет недовольство, уважаемый паша просил султана перенести продолжение осады на следующее лето. Но получил жёсткий ответ из Стамбула. Ибрагим ответил коротко: "Или возьми Азов, или принеси мне свою голову". — Эвлия ковырнул в зубах палочкой. — Если так пойдёт и дальше, то скоро все понесут домой свои головы. Вчера, после совета, где все переругались и решили идти на решительный приступ, паша тем не менее отправил в Аздак переговорщика, который предложил казакам покинуть крепость, а каждому за это обещал по сто талеров. Сто талеров за развалины! Каждому голодранцу. Да они за всю жизнь таких денег не видели.

Отказались!

Не понимаю я их. Ну что там защищать, камни? За что гибнуть? За город, которого нет? Про какую-то честь казачью долдонят. Какая может быть честь, когда завтра, может быть, их уничтожат под корень, а затем и весь Кяфиристан завоюют. Тут спасаться надо, а они… — Челеби сжал челюсти до белизны на скулах. — Войска получили команду на последний, решительный штурм. Похоже, Гусейну так не хочется терять голову, что он решил положить здесь, у Азова, всё войско, но всё-таки взять крепость. Не велика ли жертва? К тому же теперь янычары, говоря, что никто не имеет право держать их в окопах больше сорока дней, сражаются с неохотой, не то что в первые недели. Как он собирается с таким их "рвением" победить казаков? Этих рыцарей Дона? Они, конечно, тоже потери несут, и раненых у них, говорят, немало. Да и силы, должно быть, иссякают. Не думаю, что им сейчас легко. Наверняка и голодают, и пороха не хватает, особенно после того, как гази перекрыли канал поставки по воде. Стреляют-то гораздо реже, чем поначалу, и даже реже, чем ещё пару недель назад. — Эвлия уселся, привычно сложив ноги колесом. Кулак подпер подбородок с аккуратной бородкой. — Ясно только одно — на днях решится судьба похода и осады. Паша ставит на последний штурм всё, что имеет. А главное, жизнь. Казакам проще: им, похоже, жизнь не мила, поскольку они и так в каждом штурме бьются не на живот, а на смерть, словно у них в запасе ещё одно рождение.

А всё-таки думай — не думай, а записи делать надо. Что же написать о последних событиях? Говорить только то, что хочет услышать султан — тоже неправильно. Азов-то мы взять не можем. Пока не можем. Писать про героизм солдат? Какой тут героизм? Боятся они казаков, как кролики — удава. И немудрено. Почти каждую ночь находят смерть у костров десятки сипахов, янычар, капычеев, работников… Эти головорезы, использую подкопы и темноту, пробираются к нашему лагерю, как к себе домой, и их клинки каждый раз окрашиваются турецкой кровью.

А был случай, когда загадочным образом передрались янычары с татарами. Из-за каких-то овечек, которых будто бы наши угнали! Бред какой-то. Однако этот бред стоил войску почти полусотни убитых с обеих сторон и больше сотни раненых. Да неужто и это дело рук проклятых казаков? Ну, тогда стоит признать, что они и вправду не совсем люди, или верно, у них джинны на посылках? И при этом они ещё умудряются всякий раз уходить, не получив сдачи! Страшные воины! Мне уже кажется, что вся эта затея с осадой… — Челеби мысленно прикусил язык. — Ещё немного — и крамольные мысли заполнят голову. И как тогда писать книгу? Нет, надо собраться. Султан ждёт подробного описания похода, и мне нельзя его разочаровать. При этом надо постараться соблюсти видимость правды, густо замешав её на подвигах мусульман. Да, это единственно верное решение!" — Челеби поднял перо, взгляд отыскал на низком столике чернильницу.

Витиеватые буквы новой строки украсили хорошо выделанную бычью шкуру.

В закутке одного из дворов внутреннего города, около развалин саманного строения, в котором когда-то жили Космята с семьёй, потрескивал костёр, над огнём шипели куски мяса, нанизанные на прутья — обломки стрел. На бугор из слежавшейся глинобитной смеси, когда-то существовавшей в виде дувала, азовцы возложили найденное неподалёку бревно, и на нём расселись казаки и жёнки. Пока на стенах затишье и турки готовят очередной штурм, Лукины с друзьями решили устроить маленькие посиделки. Как выразился Борзята, война войной, но надо же и о душе подумать. А Космята поправил: "Точнее, о животе".

Степанков раздобыл пару кувшинов вина, а оно у казаков только турецкое. Где уж взял, и не спрашивали. Этот что угодно раздобудет при желании.

Пока жарилось мясо, народ лениво попивал вино, тихо переговариваясь. Красава что-то вполголоса втолковывала собравшимся вокруг неё подругам: Варе, Дуне и Марфе. С другой стороны костра Васятка, которому по молодости лет спиртного не налили, тихо напевал песню про чёрного ворона, прообраз той, которую будет знать много позже каждый русский.

Следил за мясом белобрысый паренёк, бывший раб с галеры, всего несколько дней назад ещё сидевший на цепях, последний освобождённый. С той поры паренёк старался от своего освободителя далеко не отходить.

Прислушавшись, близнецы Лукины, Степанков и Дароня Толмач со второго куплета подхватили знакомые слова, и песня млечным облаком потекла по развалинам, смыслы её завихрились над языками костра, и огонь, казалось, начал потрескивать от этого более мягко и душевно.

Белобрысый паренёк, которому на вид лет пятнадцать, уже с пушком на подбородке, пытался что-то мычать в лад, и, на удивление, у него получалось. Он был нем.

На припеве к песне присоединились женщины. И ещё более широко и привольно потянулись над разрушенными домами слова, знакомые казакам с детства. Но поскольку пели тихо, разлетались они недалече, в пределах сажень пятидесяти. А на этом участке старого города, кроме них, никого не было.

Песня закончилась, и некоторое время сидели молча, ещё находясь под впечатлением, ею навеянным.

Замыкал паренёк, неожиданно точно повторяя мотив. Красава улыбнулась:

— А ты у нас певец, оказывается.

Паренёк смутился, отвернувшись к костру. Ещё раз перевернул мясо.

— Ну что ты хлопца в краску вгоняешь? — Марфа погладила белобрысого по голове, отчего он ещё больше покраснел.

Хмыкнул Борзята:

— А сама-то хороша. Совсем хлопца засмущали.

Дуня, переглянувшись с Марфой, окликнула Валуя:

— Атаман, вопрос к тебе есть.

Валуй лениво поднял голову:

— Есть, так спрашивай.

— Скажи, пожалуйста. Вот кончится война, где жить будем?

— В смысле, где?

— Ну, в Азове останемся, отстраиваться будем, или пойдём куда?