Обливаясь потом, у телег трудились знаменитые своей удалью и бесстрашием три неразлучных друга Ивана: Подкова, Утка и Босой. Друзья с детства, будто специально подобранные по непохожести. Подкова — могуч, грудь, словно бочонок, суров, с голым лицом, лишь пушок под подбородком курчавился. А ему за тридцать уж. Утка — полная противоположность: мал, шустёр, не брит и не стрижен. На лешего чем-то смахивает. Босой — рубаха-парень, улыбчив, разговорчив, любому найдёт что сказать, чем улыбку вызвать. Руководил разгрузкой старый казак Винник. У него борода почти до пояса и глаза навыкате. Кивнув Валую, как старому знакомцу, снова сосредоточился на пересчете припасов.

Их встречали. Головатый Фроська, почти квадратный, уверенно стоящий на кривых ногах. Правый глаз у него бельмом затянут — сабля тарарская поранила, и рот почти пуст, беззубый. Тоже враги постарались. Дождавшись, когда Валуй спрыгнет с уставшей Ночки, верной кобылы атамана, крепко обнял казака. Троекратно прикладываясь щеками, тихо прошепелявил:

— Рад, что цел. Вовремя. Ещё бы денёк и мог опоздать.

Борзята, приблизившийся в окружении товарищей, услышал только последние слова. Переглянувшись с крепышом Михасем Колочко, поинтересовался:

— Куда опоздать-то, дядька Фрося?

Старшина переключился на второго брата, также обхватив его сильными руками:

— Турки завтрева здеся будут.

Следующим в его крепкие объятья попал заросший шерстью по самые глаза Никита Кайда, прямой и чесной казак, за ним стройный и неутомимый Космята Степанков, белгородец, первейший друг Лукиных, их вместе с каторги когда-то освободили. Ныне зятёк братьям, сестру их Красаву за себя взял. По любви, и уродство на лице не помешало. Следом улыбающийся смущённо Михась, высокий и белобрысый Дароня Толмач, тоже друг с каторги. Раньше его Вруном больше кликали, лекарем, значит, но ему больше нравилось Толмачём, когда прозывали, по-отцовски. Так и прижилось…

И тут, чуть не сбив с ног, на Валуйку напрыгнул здоровенный хлопец. Только по выкрику: "Братец!" Лукин и узнал младшого братишку.

— Пусти, ирод, завалишь. — Смущенный Валуй попытался освободиться от крепких рук, сжавших его, словно бочку обручами. Но сверху обоих обнял Борзята, и Валуй затих, смирившись.

— Я знал, что вы, братцы, шороху вражине наведёте. — Васятка отпустил братцев с неохотой и немного с завистью. — А мы тут свово вражину вычислили.

Васятка, вымахавший за мирные четыре года, что они прожили в освобожденном Азове, в версту коломенскую, скор в движениях, светел бровями, безбород покамест, осьмнадцать ему только. По облику больше на сестрёнку похож, Красаву. Правда, лицо её после того, как в полоне побывала, шрамом наискозь испорчено. То она сама себя резанула, чтобы никакой татарин не позарился. Но все одно общее увидать можно, если приглядеться.

— Ну, хорош, потом пообщаетесь, — улыбающегося Васятку отодвинул протиснувшийся Фроська:

— Распускай, Валуй, сотню. Смотрю, раненые есть, их — до лазарету. Нехай лекари посмотрят. Остальным отдыхать до вечера. Потом сбор у Азовской стены — там Косой со своими будет. Ты, Валуйка, под его начало идёшь. Не против?

Атаман лениво пожал плечом:

— Да нет, чего против-то? Мы с Иваном турок и татар знатно били. И ещё побьём.

— Ну вот и добре. А ты пока давай в штаб. Отдыхать апосля будешь. Расскажешь, как сходили, да новые задания получишь. Там сейчас как раз все атаманы собралися.

— Это да, схожу. Только тут такое дело, дядя Фроська. Подмога с нами. Десятка три народу, мужиков да казаков. И бабы с ними. Этих-то куда?

— Из-за спин станичников наперёд выбрались несколько верхоконных, из которых Головатый сразу признал только обманчиво медлительного Пахома Лешика, атамана джанийцев, последних казаков, что в кубанских плавнях обитали. Его-то людей и ходил выручать Валуй со своей сотней. А теперь вот с собой привёл, все вызвались турка в крепости бить. Рядом с ним и другие джанийццы, из них разве что пару человек старшина видел раньше.

Недоверчиво прищурившись, Фроська подтянулся к Валую:

— Что за люди?

Валуй голоса не сдержал, услышали все:

— Знатные люди. Бились, жизни своей не жалеючи. Проверенные. Желают с нами турка лупить.

Казаки сотни дружно поддержали атамана. Гул пошёл по улице, словно народ на праздник какой собрался.

— Вот оно как… — протянул Головатый, а у самого уже улыбка до ушей. Как же, помочь пришла. Тем более из проверенных. — Ну, коли так, собирай усех новеньких и отправляй в казармы, что под крепостью. Там никто не живёт покамест. Нехай размещаются, а к вечеру мы им каши приволокем.

Валуй обернулся к пока ещё напряженным друзьям:

— Слыхали? Пахом, Герасим. Берите своих и баб. И к казармам.

Пахом крутанулся на коне, кивая народу, и пришлые казачки и мужики облегчённо выдохнули. Валуй понял: сомневались до последнего. Сразу загомонили на дальних телегах бабы, заржали понукаемые лошади. Где-то там Марфа. Одна из двух девчушек-подружек, что среди спасённых джанийцев уцелели. Ничего плохого горцы им не сделали, напротив, берегли, намереваясь подороже продать. Непорочные девы у них самый дорогой товар.

С первого взгляда приглянулись друг дружке. А потом, пока обратно шли, и вовсе сблизились, как родные стали. Лукин-старший очень скоро заметил: как только видел её, сердечко стучало чаще. Вздохнув, признался себе честно: втюрился. Первый раз, да сразу накрепко. Вот только атаманова доля не позволяла ему чувствовать себя с девушкой вольно.

Ответственность за такую прорву народа — не шутки. Волей-неволей, а пример подавай. Вот и крепился как мог, отказывая себе в удовольствии видеть Марфу так часто, как хотелось. А хотелось постоянно.

За всю дорогу он всего раза три подъезжал к девушке. Да и то, чтобы спросить, не нуждаются ли они в чём-нибудь. Получив отрицательный ответ и девичий взгляд с укоризной, торопливо ускорял лошадь. Ну не мог он при людях вести себя раскованно с девушкой. Зато Марфа, захватив Варю, душевную подругу Борзяты, каждый вечер прибегала к костру братьев. Разговоры, бывало, затихали уже ночью. Лукины отправлялись провожать девушек. В темноте Валуй чувствовал себя более уверенно, и два раза даже приобнял девушку. А вот Борзята, похоже, уже даже целовался. Валуй его не спрашивал, но по некоторым признакам догадывался. И ничё удивительного. Борзя женат бывал, не то что старший Валуй. Всё в бобылях. Но теперь, по всему видать, ненадолго. Он уже дал себе слово обязательно посвататься, как только врага отобьют. Пахом, видя терзания парня, сам предложил себя в посажёные отцы. Валуй хмыкнул, не желая сознаваться в потайных желаниях, но мысленно предложение принял.

Казаки, покрикивая на лошадей, рассыпались по близлежащим улочкам. Васятка, оглянувшись на старшего брата (не против ли?), вызвался проводить новых азовцев до казарм.

Валуй, ободряюще подняв руку отъезжающим людям, обернулся к Фроське:

— Добре, добре. А что Красава, здесь ли с сыновьями?

Фроська поморщился, словно вспомнил что-то неприятное:

— Ох уж эта твоя Красава, упертая, як сто ослов. Хотели её на время осады вместе с остальными жёнками в верховья Дона отправить, на острова, так она ни в какую. И сама на бой, и остальных, похоже, подбила не уезжать. Детей, говорят, забирайте, увозите, а мы тут останемся.

Валуй и Космята почти разом хмыкнули, а Борзята рассмеялся:

— Наша порода. Чего ты, Лукиных не знаешь?

— Что есть, то есть, — хохотнул Космята. — Если чё задумает — стадо быков не сдвинет.

Валуй оглянулся:

— Космята, ты тогда давай сестрёнке за нас расскажи, чтоб не переживала. А я чуть попозжа буду.

— Я с тобой, паря, тоже Красаву проведаю. — Борзята подтянул повод, собираясь забраться в седло.

Спешившиеся было казаки, один за другим запрыгивая на коней, сразу поворачивали в разные стороны, по домам. Космята одной рукой (вторая была занята поводом старой верной кобылы), перекинув чумбур черкесского вороного через его голову, кивнул. Он так и не смог оставить жеребца вместе с остальными трофейными лошадьми, что всем трёхсотголовым табуном под присмотром десятского Гришки Лапотного и молодого Ивана Разина сейчас щипали травку на берегу Дона перед крепостью. Где сейчас основной табун, который отправили в казачьи владения загодя, ещё предстояло выяснить.