Махнув напоследок гневно рукой, Михаил замер, шумно дыша: непросто далась длинная речь и ему.

— Любо! — Осип вскочил со стула. — Смерть вам, поганым!

— Любо! — подхватили донцы одним духом. — Любо Татаринову-атаману! Смерть собакам!

Шум поднялся на площади небывалый. Все, что накопилось у горожан: обиды турецкие, боль утраты родных, слеза за попавших в полон и павших от татарских стрел, злость за то, что на своей земле умирать придётся в осаде врага немереного и несчитанного, — все выплеснулось сейчас на турецкого посла.

Догадавшись, что не дадут ему и слова вставить, что ещё чуть-чуть — и битому быть, а то и смертью наградят дикари-казаки, полковник гордо закинул шарф на плечо. Глянув свирепо на казаков в последний раз, словно запоминая, спешно удалился.

Проводив турка свистом и бранью, казаки начали расходиться. Теперь надо ожидать ответа от врага. Каким он будет, осаждённые догадывались.

Четыре лета назад

— Эй, паря, погодь малость.

Валуй оглянулся. Этого казака он не знал. К нему приблизился коренастый боец с густыми чёрными усами и длинной острой бородой:

— Я тебя думал сейчас идти искать, а ты вот он, сам приехал.

— А чаво стряслось? — Валуй придержал коня.

— Поблагодарить хочу. Спас ты меня ноне. Не помнишь?

Валуй честно пытался вспомнить, но не получалось. Он отрицательно качнул чубом.

— То не важно. — Он обернулся к казакам у костра, внимательно прислушивающимся к беседе. — Я с одним рубился и вижу краем глаза — ещё один сбоку летит. А в сторону даже голову повернуть не могу — этот так и лупит своим ятаганом. И тот уже замахнулся. Ну, думаю, вот и карачун мой пришёл. И вдруг этот вот паря. — Он кивнул на Валуя. — Откуда ни возьмись: хлесть того татарина — и располовинил. А я как раз со своим управился. Смотрю, татарин уже на земле, а этот херой, — он улыбнулся десятскому, — уже дальше на кого-то кидается. Отчаянный парень, хоть и зелёный ишшо.

Валуй смущённо улыбнулся:

— Благодарствую за добрые слова.

Казак перебил его:

— Да не ты, я должон благодарить. Тебя как зовут-то?

— Валуй Лукин.

— Из каких ты?

— С Острова мы, юртовые. Брат у меня ещё есть, близнец. Так, может, это он тебе помог? — пришла Валую неожиданная мысль.

— Не, твою ухватку ни с какой не спутаешь. Да и зипун я твой малиновый хорошо запомнил. А у брата какой?

— Серый у него.

— Вот видишь! Быть тебе характерником, попомни моё слово. И ещё скажу. Зовут меня Пахом Лешик, десятский, из джанийцев, кубанских черкасов мы. Я теперь твой должник. Ты у кого в сотне числишься?

— Муратко Тепцов наш атаман. — Валуй не знал, кто такие джанийцы, но спрашивать постеснялся.

— Знаю, добрый казачина. Ты не против, если я с товарищами, — он обвёл рукой казаков, согласно кивающих головами, — в его сотню попрошусь перейти? Очень охота поближе к таким богатырям воевати и за добро добром платити.

— Переходи, коли так решил.

— Ну и добре. — Он оглянулся на внимательно слушающих товарищей. — Нас сюда пятнадцать пришло, теперь меньше. Двоих потеряли, один ранен. Если б не ты, то ещё трое на тот свет отправились, это те, которым я уж подсобил. — Казак отвесил глубокий поклон и посторонился, пропуская всадника.

Валуй, тоже слегка склонившись, тронул коня. По дороге Валуй вспомнил, что и он тоже должник. Сёмка же его спас. Сразу как-то и забыл про тот случай. Хорошо, Пахом напомнил. "Как только время будет, надо Загоруя отблагодарить как-нибудь".

После совещания у атаманов, пробираясь через лагерь, снова встретили Пахома Лешика. Увидев издалека Муратко с Валуем, он скорым шагом перехватил их по дороге.

— Здорово ночевали, атаманы.

— Слава Богу. Чего хотел?

Кубанец, кинув взгляд на приветливо улыбнувшегося парня, поймал Тепцова за стремя:

— Тут такое дело. Хотим десятком в твою сотню перейти. Возьмешь?

Атаман задумчиво почесал через густую бороду подбородок:

— Ты же у Лукаша валуйского?

— Ну да, но мы, джанийцы, сами по себе.

— Сами, по себе, говоришь… — Он оглянулся на людей Пахома. — Один я это решить не могу. Поговори сначала со своим атаманом. Если отпустит, я не против.

— Ну и добре. А с Лукашом мы договоримся.

Муратко, вытянув из-за голенища нагайку, приподнял ею шапку на лбу:

— А чего это к нам потянуло? Не всё ли равно, где с татарвой рубиться?

Пахом снова переглянулся с Валуем:

— Да вот, хотим поближе с вашим везунчиком биться, да и должник я его. А долги надо отдавать.

— Ну, ты, Валуй, и шустрый. — Муратко взмахнул свернутой нагайкой. — Уже и тут поспел.

— А я чего? Я тут ни при чём…

— Конечно, тут только я при чём. — Он обернулся к Пахому.

— В общем, так, если хочешь к Валую в полусотню, беги прямо сейчас до атамана. Через час их здесь не будет — уходят под начало Татаринова.

— Ух ты, — искренне восхитился казак, — он уже и полусотенный. Ну, я же говорю — везунчик.

— Беги шустрей, а то пока туда-сюда будешь ходить, он уже и сотню поведёт, с него станется.

Отпустив лошадь атамана, Лешик скорым шагом направился к шалашу.

До самой темноты под несмолкаемый гром барабанов и перекличку команд полковников и сотников турки расставляли полки и орудия. Сверху за их движениями с тревогой наблюдали казаки. Валуй, как и многие бойцаы его сотни, словно прилип к зубцам крепости, не сводя настороженных глаз с турецких приготовлений. Не смотрел вниз только Космята. Устроившись на лафете тяжёлой бомбарды, он с упоением надраивал тряпицей и без того блестящее полотно секиры. Пушкарь Исидор Жук, уже давно с неодобрением косившийся на Степанкова, наконец не выдержал:

— Космята, слез бы ты с пушки.

Тот повернулся, замедляя руку:

— А чего нельзя?

— Оно, может, и льзя, но как-то мне это не по душе.

— Не по душе, говоришь? — Космята ещё несколько раз тиранул секиру, но с пушки всё-таки поднялся. — Ладно, можно и пересесть.

Обойдя орудие, он прислонился спиной к зубу крепостной стены. И продолжил занятие.

— Тебе чего, не интересно? — Дароня Толмач отвлёкся от наблюдения за врагом.

— А что там смотреть? — пожал плечом Степанков. — Вот как полезут на стену, тогда, конечно, гляну.

— Оставь его, — встрял Борзята, — нехай повыпендривается.

— И ничё я не выпендриваюсь.

Михась Колочко в очередной раз сбился, подсчитывая количество тяжёлых осадных пушек, и глухо чертыхнулся:

— Сколько же они по нашу душу их притащили?

— И чё мучаться? Легче всяко-разно тростник в пойме пересчитать. Оно тебе надо? — беззаботно отозвался Валуй. — Считай, не считай, ничего не изменится.

Казаки разом вздохнули. И отвернулись от турок. Лишь Михась, хмурясь и шевеля губами, продолжил подсчеты и наблюдения.

К позднему вечеру 24 июня турки почти закончили выкапывать в окружении крепости восемь рядов траншей для янычар и чёрных пехотинцев. За ними продолжали гарцевать на конях сипахи и татары с черкесами, хоть уже и не так шустро.

Иногда они визжали, с криками кидаясь в сторону крепости. Но ряды окопов препятствовали им. Конники снова возвращались на прежние места. Наибольшая суета наблюдалась у выстроившихся в отдалении пушек. Там горели высокие костры, и сновал самый разный люд. Они что-то таскали, потом подолгу склонялись у пушечных колес и лафетов. Отсюда казаки не могли разглядеть, что там происходит. Сумерки всё больше скрывали от казаков суету у пушек. Борзята, не утерпев, сбегал до Ивана Косого и попросил у того стекло — подзорную трубу. Сам же первый и припал к окуляру.

— А знаете, чего они там робят? — чуть позже поинтересовался он у казаков.

— Ну?

— Чего? Говори уже.

— Цепями пушки друг с дружкой сковывают и к колам большущим, которые в землю забивают, привязывают.

— Это зачем ещё? — не понял Михась.