К нему приблизился атаман Лебяжья Шея. Остановился, с жалостью глядя на атамана. Подождав, слегка тронул за плечо:

— Здорово дневал, Лукин.

Валуй поднял глаза, руки упёрлись в хрустнувший кирпич — хотел выпрямиться, но атаман остановил:

— Сиди, сиди. — И сам опустился на корточки.

К ним медленно брели соседние казаки — послушать, с чем пришёл атаман.

— Тут такое дело. — Тимофей оглянулся неуверенно. — Казаки все согласные.

Валуй, выгоняя из лёгких последние хрипы, угадал сомнение товарища:

— А ты как?

Атаман вздохнул, ноги изогнулись колесом, он присел по-турецки:

— А я не уверен. Может, за стенами, хоть и такими… — Он оглянулся на развалины. — Оно… дольше продержимся?.. — Он поднял глаза, нетвёрдый взгляд упёрся в лицо Валуя.

Казаки вокруг зашумели:

— Надоело труса праздновать. Надо выйти…

— Надавать им, чтобы запомнили.

— Давно пора, сколько они нас по кусочку резать будут?

— Все едино погибать, так хоть бой последний дать.

— Чтоб запомнили!

Валуй прокашлялся:

— Понимаю, ты за казаков стоять должен. Но тут, я считаю, выхода другого турок нам не оставил. Надоело отбиваться, как приговорённые. И сил уже нет. На ходу засыпаем, сам видишь. — Он кивнул в сторону задремавшего стоя Борзяту. Тот бы упал, кабы не поддержали его. Хотим выйти из крепости и в последний разок гуртом сразиться.

Снова вздохнул атаман. Кряхтя, поднялся, рука поправила ножны из бычьей кожи:

— Ладно. Убедили вы меня. Завтрева на рассвете пойдём. — Он опустил плечи и, уже уходя, добавил. — Не уберёг я вас… Вы ужо туточки продержитеся, хотя бы до вечерней зорьки.

— Продержимся. — Валуй тоже поднялся следом. — Как-нибудь простоим, тут уж немного осталось. — Он прищурился на закатное солнце, медленно, будто нехотя опускающееся за дальними развалинами города. — Простоим с Божьей помощью. А ночью уже и не полезут, наверное.

До вечера янычары ещё два раза ходили в атаку. Последний раз так плотно навалились, уже думали — не отбиться. Еле-еле справились. Из упрямства, наверное. Пообещали же атаману выстоять — как слово не сдержать? А после как отрезало. С темнотой будто пропали турки. Валуй расставил посты, и все свободные казаки, малость подлатав друг друга, кто несильно порезанный, завалились спать, раскинув запасные зипуны и красные трофейные кафтаны прямо на развороченную стену. Где рубились, там и попадали, не имея сил доползти до щели. Лукин ещё перекинулся парой слов с Борзятой, а на третьем слове брат засопел. Валуй глянул вокруг хозяйским глазом, и заснул, не донеся голову до смятого зипуна.

Жёнки, не дождавшись милых, набежали сами. Ворча и похлюпывая носами, помогли родненьким устроиться поудобнее на камнях. От еды почти все отказались, так устали, что и кусок в горло не лез. Да и к чему? Завтрева всё одно погибать.

Дежурные тоже недолго удержались на ногах. Некоторые уже и стоя заснули, другие пальцами держали веки, чтобы не закрылись. Жёнки, пожалев казаков, уговорили их подремать маленько, они, мол, сами посмотрят. Даже и не подумав спорить, попадали и последние бодрствующие.

И словно на ночь отменилась война. На камнях похрапывали казаки, жёнки, прижавшись к своим суженным, поглаживали ладонями по серым лицам, незаметно смахивая непрошенную слезу. Кто-то прямо на спящем зашивал на ощупь распоротые штаны. Другие воды принесли и, крутясь вокруг, обмывали засохшую кровь с тел бойцов. И тоже, вскоре умотавшись, попадали рядом. Только несколько самых стойких назначили себя дежурными. Главная у них Красава Лукина, вот же баба двужильная! Целый день внизу трудится, всякие дела по хозяйству на себя взваливая, а ночь пришла — саблю в руку ухватила. И ещё пару баб покрепче с ней бродят, терпеливо наворачивая круги по скользким камням, скрашивая терпение разговорами женскими да девичьими. А с ними Стасик, подхватив пику, нахаживает вокруг, поглядывая внимательно. Бабы и рады, это он говорить не может, а вот слышит хорошо.

Марфа, свернувшись калачиком, подобралась под кафтан к любимому. Он, не открывая глаз, подвинулся, обхватывая за плечи. Она, обрадовавшись, что не спит, спросила о чём-то Валуя, но ответом ей стало густое сопенье.

Ни шороха внизу, ни грохота. До утра ни одного штурма. Будто сама природа сжалилась над измученными азовцами, позволив им выспаться перед смертушкой.

Не было сил у казаков радоваться короткой передышке, не было и мыслей таких: как мёртвые спали герои, может быть, последний раз в жизни.

26 сентября лета 7150 (1641) года казаки собрались перед разрушенной Азовской стеной, за которой копились основные турецкие силы, ещё затемно. Небо, затянутое тучами, чернело перед утром особенно густо. То ли мелкий дождь, то ли снежная сыпь летела на казачьи головы. Лукин, поёжился:

— Бррр, что-то в этом году раненько холодать стало.

— А это для турка подарочек от заступников казацких. — Пахом ухмыльнулся.

Валуй окинул воинство взглядом — около тысячи. Тьма казаков — злых, как Змеи Горынычи, да неожиданно для врага — это сила! За спинами столпились жёнки. Вчерась считали: меньше трёхсот на ногах. Но у каждой в руках зажата сабля. Где-то с ними и Стасик, насилу отправил его с бабами, пришлось объяснить, что за Марфу и Красаву лично отвечает. Только тогда и ушёл.

Понимали жёнки: падут казаки, и им недолго останется. Никто в полон не хочет. Смерть краше. Марфа там же. Вон они вместе держатся: Красава, сжимающая зубы крепко; Марфа, пытающаяся сурово хмуриться, но нет-нет да хлюпающая носом. Та же Дуня. Одной рукой саблю сжимает, вторую на живот выпирающий положила, вроде прислушивается. Варя рядом, она с пикой. Сама выбрала, говорит, не хочу турка близко подпускать, противно, издалека бить буду.

Валуй, проснувшийся раньше всех, долго сидел с Марфочкой на краю каменной насыпи. В темноте тянулись над головой мрачные тучи, холодный ветер забирался в щели кафтана, теребил в лохмотья превратившуюся рубаху. Черно вокруг, а на душе спокойно. Смерть не страшит вовсе, будто и не смерть она, а новая жизнь, только не на земле, а в чертогах небесных. И вдвоём с Марфой. По-другому Валуй своё будущее не представлял, ни здесь, ни там, наверху.

Больше молчали. Марфа в какой-то момент начала крепко прижиматься к парню. Задышала волнующе. Валуй еле сдержался. Ну как объяснить девушке: негоже казаку на войне о бабах думать. А уж перед смертью тем более не до ласк. Ещё старики подметили, слабеет враз казак, бабой обхоженный. Удивительно, но не обиделась Марфа. Вздохнула тяжело, по бабски. Прильнула к груди Валуя, успокаиваясь, так и досидели до утра, пока дежурные бабы, после приказа атамана, не начали поднимать последних азовцев.

Отец Черный, подпоясавшись кушаком с саблей (на другой стороне кинжал, снятый с убитого полковника), вышел перед волнующейся толпой. На нём разорванная в двух местах ряса, борода с одной стороны подпалена, клок волос вырван вместе с кожей на голове, но глядит бодро, а на груди обломок креста серебряного, когда-то тяжёлого, как приклеенный. Потрясая бородой, указал рукой в небеса, словно призывая в свидетели самого Спаса. В этот момент он казался воплощением языческого бога, мало походя на смиренного Исуса.

— Братья! — Священник обладал громогласным голосом. Валуй даже испугался — не услышат ли турки, их основной лагерь начинался в полуверсте от города. — Помолимся же. Очистим души свои от греховных помыслов. — Склонив голову, он вытащил из ножен клинок, напоминающий крест, и выставил его перед собой.

Казаки истово крестились, нашептывая слова молитвы, обнажённые головы потупились.

— Не испужаемся же мы смерти! Ибо она есть продолжение жизни, только не на земле, а там — в чертогах Всевышнего. (В этот момент Валуй про себя изумился, не он ли думал о том же совсем недавно.) И пусть каждый из нас сделает немного больше того, на что осталось сил, и мужество наше будет бесконечным. Не в силе Бог, а в правде, казаки! А где Дон, там и правда. Пусть убоятся враги казачьей правды и побегут. Так встанем, казаки, на последний бой! Ибо всякому, отдавшему жизнь за други своя, воздаст Он вечной радостью. Победа близка, братья. Она за этими стенами, она ждёт нас. И нет мощи, которая могла бы остановить вас — носителей божественного слова. И это слово есть несломленный казачий дух! Ищите — и обрящете. Аминь.