Где-то здесь уже рубился Косой, но сразу его не увидал. Турок под ним не двигался, и Загоруй резво подскочил. Через борта со всех сторон прыгали остальные казаки, сразу включаясь в рубку. По лицу Сёмки текла кровь, чья — разбирать некогда. Вытер ладошкой залитые глаза, рука бездумно выдернул пистоль: прямо на него с криком и поднятой саблей летел здоровый турка. Почти не целясь, спустил курок. Пространство впереди затянуло пороховым дымом. Промахнуться с такого расстояния — это надо суметь. Враг, выпустив скользнувшее по палубе оружие, с разгону грохнулся на спину. Прокатившись на лопатках, замер у ног казака. Сёмка уже смотрел дальше — у мачты в центре каторги, потрясая черным чубом и скаля зубы, рубился с двумя турками атаман. В одной руке сжимал саблю, в другой — нож. Клинок рывком выскочил из ножен, широким шагом преодолев пару сажень, как на сборах тыкву, смахнул турку голову. Рука сопротивление плоти почти не почувствовала — Сёмке было знакомо это ощущение. Голова откатилась по неровной дуге. Тело рухнуло в следующий миг. Тут же проткнутый саблей атамана рядом свалился второй враг.

Сражение кипело на каждом клочке чёрной от крови палубы. Густо тянуло гарью и порохом, где-то в стороне громко выл одним тоном — молился, что ли? — невидимый турок. Казак крякнул, и молитва прекратилась. Раскатисто звенела сталь, яростно ухали глотки бойцов, кто-то, скорей всего, мучительно раненый, пронзительно верещал за мачтой.

Аккуратно опустив на палубу очередного мёртвого врага, Сёмка резко развернулся. У противоположного борта трое турок, прижав к самым доскам, свирепо атаковали Муратко Теп-цова. Тот отбивался из последних сил. Хотя Сёмка хорошо знал друга и его приёмчики, скорей всего, притворялся. Враг, увидев, что противник слабеет, может расслабиться и без должной защиты кинуться в атаку. Муратке это как подарок.

— А вот сис вам, а не чигу голопузого[21]. — Сёмка одним прыжком преодолел расстояние до крайнего врага и, не колеблясь, воткнул острие сабли в дергающуюся спину. Не до благородства — друг в опасности. Выдернув оружие из падающего турка, прыгнул вперёд. Второго успел прикончить Тепцов, последнего врага, уже догадавшегося, что пришёл его смертный час, бестолково закрывшегося двумя руками, рубанули одновременно. Развернулись.

Бой затихал. Казаки добивали последние очажки сопротивления. Несколько турок, испуганно оглядываясь, тянули руки вверх. Рыскари, хватая их за воротники, толкали к корме. Сёмка знал — пленных брать не будут, места в стругах, дай Бог, чтобы гребцам-христианам хватило, и совершенно спокойно относился к тому, что сейчас должно произойти. Не казаки начали эту войну, а коли так, не взыщите.

— Зря полез, — пробурчал Муратко. — Я бы и сам осилил.

— Это троих-то?

— А чего нам трое? Было пятеро, тогда бы и подходил.

— Ладно, не жадничай. Куркуль нашёлся…

— Сам ты…

У борта, прижимая к груди покалеченную руку, покачивался на коленях знатный турок в дорогом халате, похоже, сам Кудей-паша. Нервно подергивая пустой головой, он искоса поглядывал на возвышающегося рядом Косого. Белоснежный тюрбан, украшенный алмазами, валялся рядом. Видать, атаман сбил: предосторожность нелишняя — в его складках можно спрятать не только флакончик с ядом, но и нож.

Иван, приставив к голове пленного пистоль, махал рукой казакам, подзывая. К нему подбежали трое. Он кивнул, указывая на нижнюю палубу. Понятливо качнув головами, бойцы бросились вниз. Там и ценный груз, и невольники, ожидающие от казаков освобождения. Муратко и Сёмка, не сговариваясь, рванули туда же. Кудей-паша обречённо опустил взгляд.

Простучав чоботами[22] по короткой дробине[23], они оказались в подпалубном помещении. Низкий потолок заставил пригнуться. В полутьме маячили спины других казаков, пробирающихся через поперечные крепления судна. Дохнуло смрадным запахом человеческих испражнений и пота давно немытых тел. Казаки невольно задержали дыхание. Грязные невольники, прикованные к низким лавкам по три с каждой стороны, хватали казаков за руки. Горящие надеждой глаза на исхудавших лицах светились, как угольки, в сумрачном отсеке. Самый крайний — молодой парнишка, худой, с выпирающими ребрами и ключицами, ухватился за рукав Сёмки.

— Дяденька, отпустите нас. Мы из юртовских казаков, с Дона, Лукины мы.

Сёмка замер, с состраданием рассматривая парня. Широкие когда-то плечи выпирали острыми холмиками костей, обтянутых кожей в струпьях. Пальцы на руках — тонкие и грязные. И сам он, весь перепачканный жиром, и каким-то маслом, словно весенняя вобла, чуть ли не светился насквозь. Длинный светлый волос падал грязными патлами на лоб. Рядом с надеждой заглядывал в глаза Сёмке ещё один парень, как две капли похожий на первого.

— Идти сможешь? — из-за спины подал голос Муратко.

Парни дружно закивали:

— Идти смогём, если железо собьёте. — Они слегка приподняли ноги.

На стёртых до крови щиколотках звякнуло.

— Вот уроды. А рядом с тобой кто?

— Это брательник мой, сродный.

— А меня, дяденька? — Сёмку тронул за руку длинный, изможденный невольник. Из-за высохших кровавых корок на скулах и переносице нельзя было определить, сколько ему лет, двадцать или сорок. — Я из белгородских казаков, Космятой меня кличут.

— С лицом что?

— Это его десятник невзлюбил, — пояснил один из близнецов. — Говорил, будто смотрит дерзко.

— И что делал? — заинтересовался Муратко.

— А каждый раз, как проходил, по щекам шалыгой[24] хлестал.

Космята не отводил блестящих глаз от казаков:

— Ничё, вон он там зараз валяется. А я жив.

— И я жив. — Сосед Космяты, тонкий белокурый паренёк со впалыми щеками, вытер крупные слёзы, оставляющие светлые полоски на грязном лице. — Теперича уже не помрём.

— А тебя как кличут? — Сёмка вопросительно задрал подбородок.

— Дароня Толмач. Из валуйских мужиков я. А это Серафим-ка, из запорожцев.

С огромными глазами, худющий, вытянутый жердиной парень сглотнул, не имея сил сказать.

— Ныне слободны вы, — повысил голос Загоруй, — и казаки, и мужики. Воля! Потерпите малось, зараз коваль наш придёт, усех от цепей ослободим. — Они шагнули дальше.

Вдруг хриплый радостный голос окликнул казаков:

— Муратко! Миленький! — Высохший — в гроб краше кладут — невольник тянул к ним руки.

Казаки, не узнавая, всмотрелись в гребца.

— То же я, Путало Малков, из Раздор.

Казаки ещё пригляделись. Сёмка разглядел сквозь полосы грязи сережки с тонкими палочками — висюльками, пометившие обе мочки казака. Невольник улыбался, и только по этой улыбке, когда-то доброй и светлой, да серёжкам казаки почти одновременно признали давно пропавшего донца.

— Путало Миленький, ты ли это? — Муратко крепко пожал протянутую ладонь.

— Черти тебя сюда загнали. — Сёмка хлопнул его по плечу. — И здесь верховые[25], никуда от вас не деться.

— Сам ты… сюсюкалка… — Путало хотел ещё что-то добавить, но внезапно лицо его сморщилось, и Малков выгнул плечо, удерживая стон. В этот момент он чуть пригнулся, и казаки узрели его спину — излохмаченную засохшей, уже загноившейся местами кожей, торчащей в разные стороны.

— Чего они с тобой делали?

С трудом проглотив ком боли, выговорил:

— Так бегать же от мамайцев пытался, вот и угостили… миленькие мои…

— Ну, потерпи, братишка, скоро мы тебя вызволим.

— А нас? — Один из братьев-близнецов облизнул запекшиеся губы.

— И вас. Всех!

Невольники заулыбались, переглядываясь… Кто-то выдохнул громко:

— Обернулась татарской сволоте наша кровь…

Немного позже, уже в горячей темноте, низенький, но шустрый станичный атаман Абакум Софронов и войсковой подьячий Федор Порошин — среднего роста с широкой густой бородой, одетый в красный янычарский кафтан, давали последние напутствия конному Беляю Лукьянову, слушавшему нетерпеливо, чуть склонившему голову. На плече Беляя — ружьё, за спиной — котомка. Позади него приплясывали от нетерпения кони ещё шести станичников в походных серых зипунах. У каждого за плечами помимо лука или мушкета также топорщилась ещё и приличных размеров котомка.