Вечер разливался во всю ширь небосклона густо-красными красками. Уже закатившееся солнце ещё цеплялось за краешек окоема бледными бордовыми руками-лучами, словно не желая падать в темень, но медленно пальцы слабели, истончались, пока совсем не растворились в сумерках. Потная, изрядно выпачканная одежда раздражала, и он торопился домой, испытывая нестерпимое желание помыться, переодеться в чистое и уснуть. Можно даже не евши.
В курене не спали. Красава и Космята, устроившись за столом напротив, нежно поглядывали друг на дружку. Тихий разговор лился в горнице, и Валуй, догадывавшийся о чем-то таком, нарочно стучал сапогами по двору и по глиняному полу прихожей.
Красава, завидев брата, кинулась ему на шею. Валуй, поцеловав сестрёнку рядом с глубоким шрамом на лице, мягко отстранился. Ещё раз вспомнил, как освобождал сестрёнку, здесь, в крепости. Она вместе с другими полонянками месила солому с глиной — саман готовила для турок. На другое дело её, калеку, к счастью, не брали. Да уж, когда она резанула себя по лицу литовкой, чтобы не достаться знатному ногаю, думала, теперь на себе крест поставит. Ан нет, друг Космята влюбился и на шрам не глянул. А теперича двух пострелят растят. На островах сейчас парни где-то, вместе с остальной детворой из крепости.
Валуй вздохнул, скидывая перевязь сабли через голову:
— Погодь малость, мне бы в порядок себя привести.
Она всплеснула руками:
— Одного уже привела кое-как. Такой же был, чертяга. Сейчас и тебя отмоем. — И бросилась к бачку с водой.
Валуй устало опустился на лавку рядом с Космятой. Тот немного подвинулся.
— А Васяня где?
— А. — Сестра махнула рукой. — Он последние деньки дома не живёт. Всё с парнями по делам носится. Какие-то задания у них. Да. — Она обернулась. — Твои, Космята, земляки, с Белгородчины.
— Ну, то надо. Нехай, носятся. В казачьи дела вникают — пригодится.
Космята поднял подбородок:
— Земляки? Это интересно. Надо будет их проведать.
— Конечно, надо. — Красава замерла с тазом в руках. — Мать-то, когда собираешься навестить? Стыдно сказать, внуков своих не знает, а внуки — бабку.
Космята виновато опустил голову:
— Сама же видишь, то татары, то турки — всё никак не выберусь.
Валуй сморщил лоб:
— Красава всяко-разно верно гутарит. Вот, как только турка побьём, так и собирайся. Не пойдешь, сам заставлю.
— То дело! — Красава налила в таз воды и повернулась к брату. — А ну, скидывай это хламье, стирать буду.
Валуй засмущался:
— Да ладно тебе, сестрёнка, я и сам…
— Не знаю никаких "сам". Скидывай, сказываю. Космята, дай-ка ему чего накинуть, коли он такой стеснительный.
Космята послушно направился к сундуку у стены. Расцепив верхние палочки у горла, Валуй потянул зипун через голову.
Когда Красава наконец упорхнула в прихожку, где затеяла стирку, Космята, усевшись напротив, сложил руки перед собой:
— Ну, что там, в штабе, гутарили? Мы уже и сбор у стены провели. Фроська с Муратко нас собрали. Хорошо, увидели, какие уставшие и отпустили. А тебя что-то долго там мурыжили.
— А… — Махнув рукой, атаман поправил сползший с голого плеча космятовский кафтан. — Про что только ни гутарили. Самое главное, что завтра ворога ждут.
— Это я понял.
— И ещё интересное дед Черкашенин сказал. Думает он, что турки такую огромадную армию собрали, не столько на нас, казаков, — нас они всяко-разно собираются за несколько дней прихлопнуть, — сколько на Русь.
— Неужто на Русь? — Заскочившая на минутку Красава, вытирая руки полотенцем, оперлась бедром на плечо мужа. — Зачем же это им?
— Похоже, хотят православных под корень свести. Побить поболе, а каки выживут, всех в рабство определить.
— Всех до одного? — Сестрёнка прижала руку к губам. На глазах блеснули слёзы. — Что за изверги-то? А что нам-то теперича делать?
Космята приобнял супругу:
— Драться, что делать? Так драться, как никогда, может, и не дрались.
— Ой. — Красава выпрямилась. — С утра пойду в храм, помолюсь Николе — заступнику казачьему.
— Помолись, — устало вздохнул Валуй. — Нам теперь всем надо молиться, потому как всяко-разно без Божьей помощи супостата не одолеть.
— Наливай борща брату. А то он, поди, с голодухи уже помирает. — Космята оглянулся на жену строгим взглядом.
— Что это я? — сразу же засуетилась она. — Идём, я тебе пока на руки полью. А то и правда, когда там вода согреется.
Пока Валуй ел, Космята поглядывал на друга с интересом, словно собирался о чем-то спросить, да не решался.
Наконец Валуй отложил облизанную ложку, и Степанков не утерпел:
— Никак присказку деда Черкашенина решил перенять?
Валуй задумчиво покосился на друга. Он и сам не знал, что это ему взбрело в голову вторить за дедом его "всяко-разно". Почему-то показалось, что так, с черкашенинской приговоркой, важности себе прибавит, возраста. А то что такое двадцать одно лето? Некоторые казаки в подчинении раза в два старше будут, а то и того поболее:
— А кабы и решил, то чё?
— Да не, ничё. Перенимай, ежли хотенье такое есть, всяко-разно, — прищурился с ехидцей Космята.
Старший Лукин сделал вид, что не заметил:
— Ну вот и славно. Пойду я, пожалуй.
Сестрёнка, подхватив со стола тарелку, на мгновение прижалась к брату:
— Заходь ишшо.
— Да куда я денусь.
Пять лет назад
Ещё туман не садился на кусты, а шестнадцатилетние не по возрасту крепкие братья-близнецы Лукины собрались на рыбалку. Сторожко, чтобы не разбудить родителей, спавших в другой половине куреня[9], и младшого брата Василька с сестрой Красавой, расположившихся на соседних лавках, выбрались на улицу.
Светало. На востоке небо окрасилось в светлые тона, по самому краю, словно окаймленные кровавой полоской. Лукины замерли у дверей, прислушиваясь: никого не разбудили? Поеживаясь, коротко оглядели округу. Низенький плетень, с нанизанными на колья старенькими кувшинами, узенькая тропка, уводящая со двора, замершие в сумраке угадывающиеся соседские курени под камышовыми крышами. Вроде тихо. Густо пахло прелыми листьями и рыбной требухой. Давеча родичи натрудись, допоздна пластая рыбу и густо посыпая её солью на зиму. Как и весь десятидворный юрт в эти погожие осенние деньки. Парням не хотелось поднимать своих ни свет ни заря, ещё успеют рубахи потом пропитаться. И только так подумали, как дверь чуть скрипнула, и в образовавшуюся щель скользнула Красава в длинной, до пят, рубахе. Набросив на голые плечи платок, она окинула замерших братьев заботливым взглядом:
— Поесть-то взяли чего? Опять не позамтракавши, поди.
— Так это… — Борзята смущённо пригладил взъерошенные волосы. — Не проголодались ишшо.
Валуй, подтверждая, кивнул.
— Мы правда не хотим.
Красава хмыкнула:
— Не проголодались они. Стойте, счас вынесу. — Не дожидаясь ответа, она нырнула в прохладную тень приоткрытой двери.
Братья с улыбкой переглянулись.
— Разве с ней поспоришь…
— Завсегда по-своему сделает.
— Упёртая.
Сестрёнка, появившаяся на свет двумя годами позже братьев, порой командовала большаками, как младшими. Особенно в делах домашних, в которые парни по мужской своей природе не вмешивались.
Валуй мысленно улыбнулся: "Какая же она у нас! И красавица, и умница. А хозяйка! Повезет парню с женой. Пока она ещё на ребят и не смотрит, но это ненадолго, такая дивчина в родительском курене не засидится". Наверное, Борзята думал примерно о том же, во всяком случае, при появлении сестрёнки только что улыбающийся спешно насупил брови.
Красава сунула в руки Валуя узелок с чем-то мягким:
— Вот, хучь хлеба да по яйцу возьмите. Все не голодом.
— Заботливая ты наша, что бы без тебя делали. — Борзята хотел погладить сестрёнку по голове, но она увернулась, нарочно хмурясь.
— Идите уже, а то зорьку пропустите. — Перекинув распущенный густой волос на грудь, Красава исчезла в сенях.
