Подбегая к квартире, вытряхнула сумку. Ключи отлетели к соседской двери. Я дотянулась до них, подобрала. Разбитые руки тряслись, и я никак не могла попасть в замочную скважину. Зарычав, опустилась на колени. Вытерла слезы предплечьем. Вдохнула – выдохнула. Поддерживая руку второй рукой, вставила ключ и повернула его. Зубы неприятно застучали.

Ты опоздала, Аня. Остановись.

Злость обрушилась волной – короткий крик разодрал горло.

Распахнув дверь, я бросилась на кухню. Открыла окно. Выхватила из холодильника мясо, добралась до ножа и полоснула ладонь. Наконец повернулась к окну, залитому солнечным светом. Подошла к нему, чувствуя, как слабеют ноги, как накатывает усталость. Мысли превратились в сплошной хаос из воспоминаний, бестолковых планов и молитв. Я уперлась в подоконник ладонями, налегла на него животом и вытянулась на носочках к голубому небу. Тучи виднелись далеко на горизонте, сливаясь с серым городом. Я запрокинула голову, шевеля губами – охрипший голос не способен был даже на шепот: «Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста»…

По ногам промчалась дрожь, а следом за ней устремилась прохлада. Ногти поломались о подоконник, безуспешно заскользили по шершавой поверхности.

Я пыталась удержаться, устоять, но сползла на холодный пол. Осмотрелась. Тугой ком снова поднялся к горлу. Все вокруг вызывало омерзение, и я подобрала ноги под себя, вжалась в стену.

Подальше от этого… Пожалуйста, пожалуйста…

Слезы заволокли глаза, и боль изрезанных, побитых ног, разодранных и ушибленных ладоней воспользовалась этим мигом – просочилась в сознание. Вернула мысли к подобию порядка. Я сглотнула и скривилась от солоноватого вкуса крови – щеку изнутри неприятно дергало. Почему? Почему, испытывая всю эту чертову боль, я все еще не схлопотала сердечный приступ? Было бы здорово. Это было бы в самом деле здорово…

Я посмотрела на белую блузку, заляпанную кровью. Раскрыла ладонь с глубоким порезом и глянула на рукоять ножа, лежащего возле мяса на кухонной стойке. Напряглась, пытаясь приподняться, но, втянув сквозь сжатые зубы воздух, села обратно. Большой палец на ноге побагровел, распух; ноготь посинел у основания, а местами под ним виднелись кровавые сгустки. Я вдохнула глубже и, зацепившись рукой за подоконник, встала на побитые колени. Почти поднялась на ноги, когда услышала от входной двери голос мамы:

– Аня? – Она побледнела, увидев меня, и выронила торт. – Господи, Аня!

Я стиснула зубы, стараясь не завыть от злобы и бессилия. Ты заперта, Аня! Скована без цепей! Смирись, ничтожество.

* * *

Любое существование требует усилий, и иногда эти усилия неоправданно огромны. Я пыталась жить дальше, улыбаясь и все глубже погружаясь в бесконечную ложь. Однако врать долго не получалось. Ушибы, синяки, порезы – все это поныло, почесалось и исчезло, но другие раны… Другие раны заживать так просто не хотели.

Они вскрывались по ночам, терзали сердце и душу, вынуждали закусывать подушку, чтобы предупредить рвавшиеся крики стонами и скулежом. Под утро становилось легче, но лишь до рассвета.

Рассвет… Что может быть хуже, чем встречать рассвет, зная, что Кейел никогда не придет ко мне с первыми лучами? И больше никогда не пообещает, что не оставит меня, потому что я сделала это первой.

Я виновата. Виновата…

Иногда сил хватало, чтобы отвернуться от новорожденного Солнца и закрыть глаза. И тогда сон подступал. Подступал неохотно и осторожно, будто боялся моих кошмаров сильнее меня самой.

Обычно после обеда я просыпалась на мокрой от пота кровати. Просыпалась от снов, в которых вырезала сердца. Как правило, Тодж умудрялся сбежать, поэтому начинала я с ласковой Феррари, а хмурого Кейела всегда оставляла напоследок. Частенько эту привилегию хотелось отдать Роми из‑за его наглой усмешки и оскорблений, потому что во всей лжи, окружающей меня, его слова звучали правдиво и их приятно было слушать. Но все‑таки последним становился молчаливый Кейел. Он так обиделся на меня, что почти во всех снах не хотел говорить со мной. Вырезать его сердце оказывалось больнее всего. Оно было разбитым, и кровавые осколки отражали мое печальное лицо и бесстыжие глаза, а еще резали мне руки, пока я извлекала их. Все сердца я должна была спрятать в ящик и закопать глубоко в землю, чтобы они не видели моего позора и прекратили своим существованием стыдить меня.

Иногда кошмары были другими. Эти кошмары начинались приятно: я возвращалась к Кейелу. Или он приходил с рассветом ко мне… В этих кошмарах они объединялись с Роми и охотились за мной. Никакая мольба о прощении не помогала. В конце Кейел всегда обещал, что не проткнет мое сердце, и тогда обязательно перерезал горло. Или наоборот – давал слово, что не перережет глотку, и при этом страдало сердце.

Я просыпалась и мчалась в туалет. Меня рвало желчью, потому что в пустом желудке больше нечему было взяться. Когда и с ней стало туго, горло просто сводило спазмом и долго не отпускало. Приходилось дышать через силу. Через силу, которой почти не осталось даже для того, чтобы давиться ненавистным прокисшим воздухом запущенной квартиры.

Первое время от меня не уезжала мама, а папа уговаривал временно переехать к ним. Я не хотела ничего, но пыталась отшучиваться. В своих странных увечьях винила стресс, вызванный собеседованием и странным допросом. Участие Яковлева в моей непростой жизни пришлось кстати. Силы расходовались с каждым новым враньем, с каждой улыбкой и радушием. В итоге силы исчерпались. Я, пообещав, что ничего плохого не случится, попросила маму уехать и позволить мне побыть одной.

Спустя несколько дней скис суп, который я не убрала в холодильник. В самом холодильнике к концу недели испортилась колбаса, распухла пачка с молоком, а еще через пару дней стали подгнивать овощи, и сыр покрылся плесенью. Мусорное ведро источало вонь. Впрочем, как и туалет. Раковина забилась заваркой после того, как я не нашла чистого стакана, чтобы просто попить воды. Мойка на кухне была завалена посудой, и я выплеснула из какой‑то кружки тухлый чай в раковину в ванной. Этот бардак раздражал. Раздражал голод, спертый воздух, вонь и жирные мошки, ползающие по посуде. Раздражали сны, скомканное и провонявшее потом постельное белье. Раздражала грязь на немытом теле и липкие волосы. Раздражало отсутствие сил, чтобы справиться с тем, что меня раздражает.

Сколько прошло времени? Полторы недели или две? Я не помнила. Ночью плакала, днем спала. Все спуталось.

Потом мама подослала ко мне Егора. Он долго говорил со мной, но успеха не добился. Почти. Меня насторожила информация, которой он обмолвился – мама часто говорит обо мне по телефону со школьным психологом… Вдобавок брат начал убираться в моей квартире, невольно пробуждая стыд и раздражая. Пришлось собирать себя с кровати, вставать и помогать ему. Казалось, через пару часов я даже расходилась, прониклась, ожила. Вот только стоило Егору уехать, квартире оказаться чистой, а мне помытой, как цель жизни снова ускользнула.

Однако именно это и натолкнуло меня на мысль, что я снова начну жить, когда поставлю перед собой цель. Но цель никак не находилась, чтобы ее поставить.

Я целыми днями лежала на кровати, снова обрастала грязью и выдумывала цель.

Самой красивой целью стал собственный остров, но я быстро снизила его ценность до яхты. Потом представила у себя эту яхту и не поняла, зачем она мне. Вот был бы Кейел рядом, я бы показала ему достижения нашей цивилизации. Но Кейела рядом не было. А будь он рядом, и яхта была бы не нужна. С ним и без нее хорошо.

Тогда я решила, что большие цели сейчас не имеют для меня никакой ценности, потому что слишком далеки, а оттого эфемерны. Нужны не цели, а маленькие задачи. Вместе с задачами придумаются цели.

Первой задачей стало привести себя в порядок. Второй – подумать о будущей работе. Возможно, мне стоит поразмыслить о смене профессии?