Женю такой разговор со мной явно не успокоил, но, что радовало, он все‑таки вез меня к родителям. Какое‑то время еще пытался выяснить, что же произошло в клубе, но остановился на моем вялом согласии, что во всем виновата какая‑то Дарья Краснова – исходя из разговора, знакомая Витька и Женьки, с которой я не должна была связываться. Оказывается, в моей прошлой жизни меня окружало столько людей, что теперь я даже с уточнениями не могла вспомнить всех, с кем общалась. И это приводило к одной единственной мысли: пока я не разобралась в себе и не решила, что делать дальше, круг общения необходимо сократить до минимума.

И что же делать дальше? Есть ли возможность повторить судьбу и вернуться в Фадрагос тем же путем, каким я попала туда и в первый раз?

Знакомые улицы города вызывали трепет в груди, и даже, несмотря на пугающие мысли о Фадрагосе, о том, что, может быть, правильнее будет забыть о жестоком мире, меня радовала предстоящая встреча с родителями. И эти противоречивые чувства невыносимой утраты и бесценного приобретения разрывали сознание и ошеломляли. Я увижу их.

Однако, вполне возможно, я больше никогда не увижу Кейела.

* * *

Взбегая по лестнице сырого подъезда, я вдыхала полной грудью запах извести и дешевого табака. Не скривилась даже от вони мусоропровода и мигающей лампочки. Знакомая дверь усилила панику в душе. Я не видела родных так долго, что, кажется, готова была разрыдаться от простого предвкушения встречи. В то время, как они, наверняка, видели меня на днях, а может, и часами ранее. Руки задрожали сильнее от накатившей слабости, и пришлось приложить усилия, чтобы элементарно надавить на звонок. Женя внимательно наблюдал за мной, опираясь на перила и бряцая ключами. И как я ни пыталась вести себя естественно, но нетерпеливость и волнения выплескивались в громких вздохах, жадном рассматривании родного подъезда и покачивании с пятки на носок.

– Обулась бы все же, – тихо сказал Женя, склоняя голову к груди. – На бетоне стоишь.

Я не успела ответить – из‑за двери донесся шум, а через мгновение она отворилась. Папа… В темных растрепанных волосах блестела легкая седина; футболка, надетая наизнанку, демонстрировала швы; домашние шорты заканчивались над коленом, а на икре тянулась длинная полоса шрама – ожог от мотоцикла, полученный еще в молодости. Сердце замерло, а взгляд прикипел к этому шраму. Я невольно улыбнулась, вспоминая, как в детстве вечерами трогала его и пристально разглядывала.

Папа нахмурился, отступил и кивнул Жене. Явно хотел о чем‑то спросить, но молча присмотрелся ко мне, пока я пыталась контролировать мышцы лица. Не вышло. Скривилась перед тем, как заставила себя широко улыбнуться.

– Э‑эх, – вырвалось вместе с громким вздохом.

– Ань, ты что? – спросил папа, и, услышав его голос, я разрыдалась.

Он не спешил обнять или утешить – как всегда строгий и скупой на ласку. Сколько помню себя, постоянно твердил маме, что все эти нежности, страсти и красивые словечки меркнут, если мужчина не способен обеспечить семью всем необходимым. А когда мама сидела над тетрадками, готовил ужин, приносил ей чай, ругал нас с Егором за шум и никогда не позволял ей проспать ночь за столом. Утром варил кофе и причитал о ее неблагодарной работе, а потом сам же отвозил в школу и желал хорошего дня. Он всегда был таким… Ругал, но не запрещал, жалел нежности, но, не задумываясь, проявлял о нас заботу.

Прикрывая рот ладонью и всхлипывая, я шагнула к нему, погладила щеку и наконец обняла.

– Дмитрий Александрович, не смотрите так на меня, я сам не понимаю, что с ней.

– Как это не понимаешь? – спросил папа, притягивая меня к себе и поворачиваясь так, будто хотел отгородить от Жени. – Она с тобой была.

– Была.

Наверное, надо вмешаться. Точно надо. Но как же тепло и хорошо.

– Женька… Евгений, кто ее обидел? – Стиснул мои плечи и потребовал: – Говори!

– Дим, кто там?

– Па‑а‑ап?

Я втянула воздух сквозь зубы; комната завертелась, пол пошатнулся.

– Молодежь, вы чего так поздно в гости? – Мама, заворачиваясь в домашний халат, показалась в коридоре. За ее спиной в приоткрытую дверь выглядывал Егор – лохматый, взъерошенный и хмурый. – И почему на пороге застыли? Проходите.

Приветливая улыбка мамы медленно превращалась в гримасу растерянности. Я в очередной раз крепко обняла папу, а затем сорвалась к маме. Она пахла клубникой и кондиционером для белья. В отличие от папы сразу обхватила мое лицо и, как‑то мигом постарев из‑за испуга, воскликнула:

– Анечка! Доченька, что случилось? – Мягкий голос ласкал слух, поднимал горячую волну в груди. Я крепко взяла родные руки и, заливаясь слезами, поочередно целовала ладони. Только сейчас убедилась, что выросла, но изменилось не так много – я просто стала взрослым ребенком. – Господи, да что же ты молчишь?! Анюта, скажи, что стряслось?

Я покачала головой и бросилась к Егору. Он уже вышел из комнаты и теперь настороженно следил за происходящим. От меня отступил, но безропотно позволил обнять себя. Какой же он высокий. Тощий, но уже такой высокий.

– Ну ты чего, Анька? – как‑то скованно спросил он. Растерялся… Я отстранилась и глянула на него. Курносый, с глубоко посаженными темными глазами, разлет бровей отцовский, а вот губы мамины. Он неловко погладил меня по плечу и очень тихо упрекнул: – Ань, ты родителей пугаешь.

И я, наконец‑то, смогла с улыбкой выдавить из себя:

– Извини.

Он пожал плечами, ногу в колене подогнул и завел за вторую.

– Да ладно. Просто… – И снова растерялся; взгляд опустил, пряча собственное беспокойство.

Я повернулась и вытерла слезы со щек. Я дома…

– Господи, Анька! А с рукой что сделала?

– Евгений, выйдем поговорить.

– Пипец…

Я дома. Духи Фадрагоса, я дома!

Квартира наполнилась суетой. Мама выдала мне мою старую пижаму, заставила переодеться, помогла смыть косметику, будто с ранкой на одном пальце я лишилась сразу двух рук. Потом отвела на кухню и, пока Егор заваривал нам с Женей чай, хлопотала над моей рукой. Она причитала и причитала, но так ласково, что вызывала лишь улыбку. Позже на кухню пришли мужчины и хотели поговорить со мной, но мама настояла отложить все разговоры до утра, а сейчас оставить меня в покое. Женя к чаю не притронулся, а от предложения родителей остаться на ночь отказался. Часы на холодильнике показывали три часа, когда папа объявил, что пора спать.

Мама хотела постелить мне в зале, но я, осознавая, как это глупо звучит, попросилась к ней.

– Анечка, да что же случилось? Ты мне расскажешь утром?

Я пожала плечами, удерживая ее руки в своих. Она покачала головой, окинула взглядом разбросанную простынь и подушки на диване, а потом тихо призналась:

– Ты меня пугаешь, доченька.

– Извини.

В эту ночь – наполненную светом фонарей, проникающего с улицы, шумом машин, доносящегося от стоянки и дороги, тиканьем настенных часов и запахом бутербродов с сыром, разогретых в микроволновке, и стиральными средствами от постели, – я прижималась спиной к маме. Она, как в детстве, гладила меня по волосам и ждала, когда ко мне, уже взрослой доченьке, придет сон.

* * *

Я всегда считала, что в жизни главное – добиться хорошего будущего. А к нему ведут труд, усердие, правильное распределение сил, приоритетов, и только малость остается на удачу. Ко всему этому можно приучить себя, и такая привычка въедается в нутро, становится неотъемлемой частью тебя. И на Земле, и в Фадрагосе я жила одним непреложным правилом – что бы ни случилось, необходимо двигаться вперед. Вот только это правило вынуждало неотрывно смотреть на цель. Без оглядки. А это, в свою очередь, не позволяло усомниться в себе и собственных решениях. Теперь я понимаю: любой может ошибаться.

Моя ошибка в том, что в неоправданном стремлении к успешному будущему я забывала жить.