Я тяжело выдохнул, прислушиваясь к шороху наружи. Где же Елрех? Переубеждать Аню бессмысленно хотя бы потому, что она не слышит меня.
– Ил предрекала смерть Аклену, – уставившись вверх, продолжала бормотать девочка. Ее высказывания стали походить на бред. – Я опасна для тебя. Тебе нужно бежать от меня. Я опасна для всех вас. Для Фадрагоса. Кейел, послушай!
Она крепко ухватилась за воротник моей рубахи и с неожиданной силой притянула к себе, вынуждая склониться. Ее заколотило сильнее, а в глазах золото то плавилось, то заслонялось непроглядной тьмой. Меня затрясло вместе с Аней, а ее безумие заражало и пугало.
– Десиен!.. – Облизала губы, мечась взором по моему лицу. – Болезнь солнца. Он знает. Он видел. Видел так много… – Всхлипнула. – Я убила Феррари… Я не могу игнорировать это, понимаешь?! Скажи!
– Что сказать, Аня?
– Тебе нужно понять!
– Что понять?
– Я не могу отказаться от сердца, понимаешь?! Оно нужно мне…
– Аня, твое сердце никуда не денется. Ты сделала то, что было…
– Ты не понимаешь! – крикнула она. – Я опасна! Сердце…
– Что случилось? – Елрех появилась в низком проходе.
– У нее жар, и она бредит.
Елрех снова исчезла в темноте, бросив кратко, что скоро вернется.
Бормотание девочки перемешалось со всхлипами, стало вовсе невнятным. Она перечисляла все, что видела в чужих воспоминаниях, что слышала в легендах. Говорила о времени, видимо, запутавшись между своей жизнью, и тех, кто жил в прошлом. Казалось, путала нас с Акленом и Ил. Когда я уложил ее и старался разжать пальцы, стискивающие рубаху, Аня невидяще смотрела перед собой, снова и снова перечисляя имена:
– Тиналь, Фираэн, Елрех, Фаррд, Роми, Феррари, Ив, Кейел…
* * *
Елрех опоила Аню дурманом, и она, сжимая мою руку, уснула. Жар не отступал, мучил девочку; ее губы побелели, а на щеках выступил румянец, но он совсем не радовал. Яд дивоцвета медленно отравлял организм, отнимал силы и не позволял побороть слабость. Я сидел рядом, гладил ее расслабленные пальцы, убирал мокрые волосы с вспотевшего лица и просто ждал, когда она снова очнется.
Елрех заглянула в шалаш с котелком и тряпками. Присела у входа и тихо произнесла:
– Нужно протирать ее, так будет лучше. Для сильных зелий многого нет, извини. – Замолчала ненадолго, а когда я потянулся к котелку, добавила: – Я могу подменить тебя, Вольный.
Я покачал головой, опуская тряпку в холодную воду и позволяя ей намокнуть.
– Как думаешь, милая фангра, что это все‑таки такое – человечность?
Поерзав на земле, она пожала плечами. Убрала волосы за спину и, с состраданием глядя на Аню, сказала негромко:
– Что‑то очень ценное для необычной Асфи. Сначала я была уверена, что это правила, которые помогают им жить. Им – ее людям.
– А сейчас?
Я выжал тряпку и склонился над заострившимся лицом Ани. Осторожно протер мокрый лоб, снова прикипел взором к метке, вспоминая, что творилось с девушкой из другого мира, когда умирали дети. Они хотели убить ее, но она все равно остро отвергала их наказание.
Елрех ответила:
– А сейчас я не понимаю, как простые законы могут убивать. Ведь в их мире нет даже духов, чтобы контролировать эту человечность. А тут они не осуждают Аню за поступки, зато она сама сходит из‑за них с ума.
– Возможно, выбор, противоречащий правилам Земли, лишает ее разума. Она сильно беспокоится о морали, когда это не нужно, словно на ее разуме поставили барьер. Думаю, ей трудно смотреть за его пределы.
– Ты говоришь об этом так, как будто знаешь лично.
Я постарался не хмуриться. Так ли правильно поступают Вольные, слепо следуя своей миссии, навязанной духами?
До нас донеслись разговоры, и я не стал отвечать Елрех. Через несколько мгновений к нам заглянул Ромиар и молча показал тяжелый сверток.
– Не везде охранные духи соглашались меня пропустить. – Не дожидаясь ответа, бегло оценил обстановку и спросил: – Как она?
– Поправится, – заверила Елрех поднимаясь.
Поправится…
Выздоравливала Аня с трудом. Бред иногда возвращался, и тогда она бормотала о доме, просила прощения у родителей, у Егора, у меня… Бывало с ее губ срывались слова о ненависти к Фадрагосу и к Земле, а потом снова начиналось перечисления имен всех тех, кого она знала по видениям, тех, в смерти которых винила себя, и нас, кажется тех, кого считала близкими. Я старался следить за ней: смачивал тряпки молоком, отварами, питательными бульонами и по чуть‑чуть поил ее, протирал тело. Я не отходил от нее надолго, опасаясь, что ей станет хуже, а рядом никого не окажется. Лишь в те мгновения, когда ей становилось лучше, и она засыпала более спокойным сном, я вспоминал о себе. Сколько мне осталось? Как долго я еще пробуду рядом с ней? В таких вопросах прояснилась одна деталь: настоящий смысл в моей жизни появился только с Аней. Что в моей жизни есть, кроме нее?
Четвертым днем Аня очнулась снова и, вопреки моим опасениям, пошла на поправку. Первые дни она почти не могла есть, чувствуя от еды боль в животе, тошноту и усталость, но постепенно все наладилось. Вместе с едой возвращались силы, но, к сожалению, с ними появлялись очередные самоистязания. Она утаивала настоящие мысли и настроение за улыбками, но ее печаль то и дело просачивалась.
Ее любовь к воде… Сначала мне казалось, что я вижу то, что хочу видеть, но со временем сомнения рассеялись. Аня любовалась росой, часто с тоской смотрела на ясное небо, а когда я решил отвести ее к озеру, карие глаза засияли от счастья. Поспешные сборы, торопливость девочки и искренний энтузиазм создали в маленьком лагере оживление, которое напоминало целую ярмарку или любой другой праздник. И в этот миг прояснилась вторая деталь: не моя миссия сплотила всех нас, а энтузиазм Ани. Ее интерес ко всему новому, способность увидеть пользу и радость даже там, где их, казалось бы, невозможно отыскать. Найти свет во тьме?.. Наверное, для этого нужны силы и умения. И не только энтузиазм приманивал нас к ней.
Ее эмоциональность всегда была заразительной, но именно ее затяжная болезнь вместе с отрезанностью от остального мира показали это ярче. Мы почти не смеялись, а темы для разговора быстро исчерпались и ограничились только сокровищницей.
Во время первого купания Ани я влез в холодную воду следом. Мне было страшно, что она просто не сумеет удерживаться на плаву долго. Беспокойства оправдались. Ане хотелось быстрее окрепнуть, разжечь аппетит, но в итоге на берег она выбиралась, повиснув на моей руке. Но даже так она не сдалась – одеваясь, Аня потребовала возобновить тренировки с оружием:
– Я не хочу всех тормозить, – проговаривала, натягивая рубашку. – Не хочу быть обузой, когда должна быть сильнее всех вас. Это же у меня Единство! Духи Фадрагоса, такое могущество, а все равно только под ногами мешаюсь. Вот уж точно: сила в знаниях.
По глупой иронии именно она стала моим самым ценным наставником уже тогда, когда я в них не нуждался. Аня научила меня жизни и продолжала учить до сих пор.
Или я просто отдал ей конец цепи, а мой разум окончательно заполнился скверной…
* * *
Аня.
Диеты убивают. Чесслово, уж лучше бы у меня затягивалась серьезная рана, чем мне пришлось поправляться после истощения. Наверное, до анорексии я еще не исхудала, но вот это чувство, будто тело забили ватой, а гравитация вдруг стала в разы слабее, – неприятно. Еще и основательный повод для паники появился, ведь в бреду я могла слишком многого наговорить Кейелу. Теперь оставалось только гадать, появились ли у него сомнения, и не увидел ли он в моих словах истинную причину, по которой я ищу сокровищницу. С другой стороны, эти опасения здорово отвлекали от всего остального, что пугало не меньше. Например, как давно я стала обращаться к духам Фадрагоса, забывая «родных» чертей? Как давно волнения о будущем чужого мира вытеснили беспокойство о семье? В бреду я видела родителей и брата, и с нестерпимым стыдом смотрела им в глаза. Я не столько забыла их, сколько мои чувства к ним притупились. А ведь любовь к родителям – это что‑то вечное… Истинная любовь?
