Стрикал оставалось пять ступеней до платформы, когда пистолет взорвался, будто маленькая бомба, выпустив весь накопленный заряд в одной вспышке. Этот взрыв уничтожил оружие и три верхние ступени лестницы. Металл разлетелся на части. Поручни изогнулись и перекрутились. Расширяющийся шар света и жара поглотил Стрикал.

Он ей никак не навредил, но зато пары прометия, окутавшие ее облаком, вспыхнули. Теперь, охваченная пламенем, она лишь отдаленно напоминала человека, тем не менее продолжала идти вперед. Однако верхушка лестницы, практически уничтоженная взрывом, начала отрываться от края платформы. В итоге вся конструкция отвалилась и стала медленно и неотвратимо крениться, сбрасывая с себя ходячих мертвецов. Они падали вниз и исчезали во тьме. Некоторые в полете ударялись о шестерни и тяги гудящей машины.

Лестница обломилась у основания и, сорвавшись с опор, улетела вслед за сброшенными вниз мертвецами, ударяясь о стены, изгибаясь и скрежеща.

Стрикал тоже упала, хаотично размахивая руками и ногами.

Словно метеор в ночном небе, она, оставляя за собой огненный след, рассекала тьму, окутавшую нижние уровни башни. За ее падением можно было наблюдать, даже когда все остальные мертвецы скрылись из виду.

Но в итоге исчезла и она, вернувшись туда, откуда пришла, – в самые глубины башни Кештре.

– Трон святый, – выдохнул Драшер, глядя вниз.

Там, в темноте, что-то замерцало и задрожало. Затем появилось свечение, поначалу алое и тусклое, но постепенно становившееся все более ярким и светлым.

Отработанный прометий, столетиями копившийся в основании башни, вспыхнул.

Огонь горел уже какое-то время. Поначалу он был далеко, где-то там, внизу, в темноте, где никто бы не смог его разглядеть. Просто тусклое красное свечение посреди черноты. Казалось, что он никогда не станет сильнее, не разгорится. Казалось, что он просто прогорит и угаснет.

Но огонь обманывал человека с тех самых пор, как был подарен ему богами, – или с тех пор как человек украл его. Разные легенды рассказывают об этом по-разному. Единственное, в чем сходятся все, – пламя склонно к предательству, оно жжет человеческие руки с той секунды, как они впервые к нему прикоснулись. Стоит только решить, что пламя угасло, как оно тут же воскресает и обрушивается всей своей яростью, внезапно оказываясь неостановимым, всепоглощающим и слишком сильным, чтобы с ним бороться.

Так и с этим огнем. Едва заметное свечение обернулось пылающим адом, и словно из ничего за один удар сердца возник ревущий пожар – вездесущий, всепоглощающий и оставляющий после себя лишь пепел.

Жар окутал человека, сжимая его в своих тисках. Его кожа покрылась пузырями и начала отслаиваться, осыпаясь хлопьями, а кости стали плавиться и спекаться друг с другом.

Он по-прежнему слышал постоянный рокот Ткача, уносящийся куда-то в вечность, несмотря на окутавшее все вокруг пламя. Но и механический шум машины, и рев пламени заглушались голосами. Пощелкивающими перешептываниями. Будто триллионы невидимых насекомых одновременно решили затянуть свои песни где-то на задворках разума.

Он не мог больше терпеть. Огонь начал поглощать его тело. Дверь в комнату была открыта, и сквозь нее пробивался солнечный свет. Его лучи, хоть и яркие, казались прохладными по сравнению с пламенем, охватившим его с головы до ног.

Человек поднялся и потянулся к свету. Он поднял свое пылающее тело с грубой койки в попытке схватить пальцами лучи.

– Не двигайтесь, – мягко сказал некто, закутанный в рясу.

– Я горю… – прохрипел человек.

– Это Терзание, – сообщил ему незнакомец. – Мне жаль, но таковы симптомы. Мы пробовали все, что есть в нашем распоряжении, чтобы облегчить муки. Стазисные поля. Ледяные ванны. Наркотики. Искусственная кома. Другие несчастные говорили, что болезнь жжет их даже во снах.

– Это сон? – спросил человек. Его голос шелестел, будто сожженная бумага, разлетающаяся прахом по ветру.

– К сожалению, нет, – ответил незнакомец в рясе. – Лягте обратно. Вы слишком слабы.

– Мне нужно встать, – сказал человек и поднялся на ноги.

Тот, в мантии, протянул руку, чтобы его поддержать.

«Почему же ты не обжигаешься? – подумал человек. – Я же горю, а ты дотрагиваешься до меня, кладешь руку на пылающую плоть. Почему ты не горишь вместе со мной?»

Он заковылял к открытой двери. Человек в рясе поддержал его.

– Я не знаю вашего имени, – сказал он. – Вас к нам доставили уже… в таком состоянии. Документов не было. Сейчас вы заговорили в первый раз за все время.

– Я… Меня зовут… Грегор. Грегор Эйзенхорн.

– Я сделаю все, чтобы вам помочь, Грегор Эйзенхорн, – мягко сказал незнакомец.

Они вышли наружу, на свет. Влажный воздух. Темно-синее небо над головой. Ветер доносил запах моря. За старой каменной оградой виднелись густые зеленые заросли – опушка джунглей, раскинувшихся у основания вулкана вдали. Его очертания казались размытыми из-за жары.

Стрекот насекомых стал громче. Бесчисленные насекомые перекликались в гуще леса за древними стенами.

– Где мы? – спросил Эйзенхорн, щурясь от яркого солнца. – Это все еще Кештре?

– Я не знаю, о чем вы говорите, – сказал незнакомец. Его ряса была ослепительно-белой, а кожа – очень темной. – Никогда не слышал о таком месте. Вы там живете?

– Значит… я опять прошел через складку? Это очередной сумрачный карман?

– Мне жаль, друг мой, но я не понимаю терминов, которые вы используете. Грегор, у вас такой жар, что термометры зашкаливают. Думаю, у вас галлюцинации. Галлюцинации и помутнение рассудка. Вы подхватили болезнь – очень тяжелую, увы. Ее называют Чумой Ульрена. Смешение мыслей – один из ее симптомов. Вам необходимо вернуться в постель.

Эйзенхорн посмотрел на него:

– Ты – один из людей Гоблеки?

– Я не знаю этого имени, Грегор.

– Ты врач? Медике?

– Я забочусь о тех, кто сюда попадает, – ответил незнакомец. – Меня зовут Баптрис.

Эйзенхорн обвел взглядом сад. Его голос привлек внимание трех медсестер в ослепительно белых рясах и накрахмаленных двурогих головных уборах, и они с подозрением косились на него. Сурового вида старик сидел в кресле у стены. Он был обнажен, однако на его груди висел потрепанный патронташ. Левую руку сплошь покрывали давние шрамы. Старик засовывал латунные гильзы в петли патронташа, а затем вынимал их обратно, каждый раз пересчитывая:

– …Шесть, семь, восемь… шесть, семь, восемь.

– Что это за место? – спросил Эйзенхорн.

– Хоспис святого Бастиана.

– На… Цимбал Йота?

– Да, – кивнул Баптрис. – Значит, вам известно, где мы находимся?

– Какой… год? Какой сейчас год, уважаемый?

– Грегор, сейчас третий год Дженовингской кампании и…

Эйзенхорн выдернул свою руку из хватки Баптриса и вышел на лужайку. Как же громко стрекочут эти насекомые!

– Грегор? – позвал Баптрис. – Вы разумны. Я никогда не видел, чтобы пациенты, настолько сильно пораженные Терзанием, сохраняли разум. Я бы хотел, чтобы вы кое с кем поговорили, если, конечно, в силах. Он смог бы очень многое от вас узнать.

– С кем? – спросил Эйзенхорн.

– Его фамилия Сарк, – ответил Баптрис.

– Дрэйвен Сарк?

– Нет, – нахмурился человек в рясе. – Лемюаль Сарк. Старший администратор-медика Лемюаль Сарк. Он как раз здесь с визитом. Его специальность – Материа Медика и…

– Я хочу уйти, – заявил Эйзенхорн.

– Я не могу этого позволить, – грустно покачал головой Баптрис.

– Зачем ты мне это показываешь? – спросил инквизитор.

– Показываю… что? – не понял Баптрис.

Но Эйзенхорн обращался не к нему. Он смотрел на собственные руки. Руки старика, изборожденные шрамами, грязные от сажи и машинного масла. Руки, покрытые желтыми пузырями от пламени, постепенно поглощавшего его.

– Зачем ты мне это показываешь? – спросил он у пламени в собственной крови. – Это место… где ты родилось. Где ты… где твоя истинная сущность дошла до Сарка и где ваши пути пересеклись. Здесь началось заражение. Но не в форме болезни, а в форме идеи. От отца к сыну, а потом – к внуку…