Моребед снял шапку, перекрестился, кивнул на крытый возок:

— Деньги там... Хотите, грабьте княжеского посла. Ответ за грабёж держать придётся уже без вашего хотения.

Кто-то их толпы послал Николу по матушке и тупые обломки ножей тут же взрезали кошму, покрывавшую возок. Там, и правда, зазвенели деньги. Никола Моребед стал медленно отъезжать от воющего радостью сброда, когда его опять нагнал ватажник:

— Нет, дьяк, ты постой, постой, тебе нельзя... ты всё видел... — а сам пытался топором достать Николу по голове.

Никола хмыкнул, отбил топор и вогнал длинный нож прямо в горло ватажника.

А с двух сторон к гилевщикам на рысях, с жутким воем, уже подходили кипчакские конники. Со стороны Дона, чтобы преградить единственную возможность спастись, тёмной конной лентой выезжали казаки... Через половину часа около полутора тысяч московских беглых, не возжелавших поверстаться в московские солдаты, кипчаки погнали к себе в дальние улусы. В рабы, стало быть, погнали. А мёртвых и раненых столкнули в реку Салку.

Казачьи старшины сошли с коней. Моребед сказал:

— Деньги тут, в мешках, сто рублей. Великий князь Иван Васильевич жертвует вам, казаки. Ему же надобно, чтобы вы не протирали шаровары на баштанах, а по началу месяца июня пошли бы на древний город Белгород, сиречь на Ак Керман.

— Не пойдём! — пробасил казацкий полковник.

— Ак Керман великий князь отдаёт вам на поток и разграбление на три дня, — медленно сообщил Никола Моребед. — С уговором — тамошних русских не трогать. Наши рати вам мешать не станут. Мы даже пушки отведём от города по такому разу...

Полковник крякнул, вытер лицо папахой. Как же он осрамился, не знал про московские рати! Видать, силён стал московский князь, если пойдёт военной силой на древний русский Белгород, что теперь есть татарский Ак Керман! Чтобы смыть смущение, полковник спросил:

— Родню с собой можно брать? Родни кипчакской у нас много кочует по степям. Им выгодно станет...

— Родню берите в войско, но за свой кошт. — Моребед запрыгнул в седло, ухватил свайку, что вела за конём пристяжных лошадей с повозкой. — Двоих провожатых мне дайте. Пусть покажут древний брод через Дон, по которому ещё татары ходили от Астрахани на Венгерские улусы. Знаете тот брод?

Казаки переглянулись, закивали. Тут попробуй соврать. Зажмут твои курени между уграми да московскими полками, и помолиться не успеешь. Моребед хмыкнул на такую готовность послужить.

— На той стороне наши люди уже составили договор с казаками из тех краёв. Рать от Москвы пойдёт большая, готовьтесь на пропитание воинской силы Государя забить тысячу быков, да баранов пять тысяч, да хлеба или пшена заготовьте возов на двести... Вина не надобно, на походе нельзя. Вам пришлют особого гонца, когда наши полки встанут в двух переходах от ваших куреней...

Казаки молчали. Вот ведь москали! Чуть чего — сразу им всё подай!

Тогда Никола Моребед вынул из седельной сумки тугой свиток бумаги, развернул его, показал:

— Грамотные есть?

К нему протолкался на худой лошадёнке волосатый мужик, видно, что бывший поп:

— Я москальскую письмовину разумею, — пробежал глазами по шести строкам написанного. Повернулся к своим. — Оплата за съестной припас, браты казаки, великим князем обещана строгая. В триста сорок московских рублей! Только... печать бы сюда ещё, а?

Печатка весело сверкнула на солнце. Приметив у молодого есаула на лбу кровь — поцарапали в сшибке, — Никола подъехал, помазал государеву печать той кровью и сделал на бумаге чёткий красный оттиск. Бумагу, не глядя, протянул полковнику.

Проводники нашлись тут же.

Никола Моребед теперь гонял коней повдоль границы с Литвой и Польшей от Дона до притоков Буга. Гонял три месяца, не таясь.

О его проведывании дорог, о заготовке войсковых припасов знали во всех литвинских и польских городах по ту сторону границы. В Киеве три раза собирали верующих в католические храмы на великое моленье об избавлении от страшных сил «Гога и Магога», что прописаны в Библии. Папа Римский, изошедший злобой на русские выверты возле Польши, велел своим кондотьерам[96] искать по осколкам сербского государства родственников этой продажной собаки — Николы Моребеда.

Нашли старика, служившего лодочником на пристани в городе Сплите. Вроде как старик приходился Николе Моребеду дядькой со стороны матери. Старика публично зарезали на камнях маленькой пристани.

К началу латинского месяца мая кое-как, со злобой и руганью, к городам Киев, Чернигов, Белгород и Смоленск стали собираться польские и литвинское полки. Весна грянула! Пахать надо, сеять надо! Какая война по весне?

По весне православные храмы в тех городах вдруг покрылись строительными лесами. Подрядные артели те храмы белили, красили, подновляли...

К восточным смоленским воротам, куда утыкается Старая московская дорога, по раннему утру примчался гонец, литвинский стражник:

— Идут! — заорал он. — Идут несметным обозом москали...

Налили гонцу водки, а через два часа его бил плетью сам пан Заболоцкий. По Старой смоленской дороге действительно к стенам города подошли русские обозы. Только на тридцати телегах в город привезли кирпичи крепкой царской выделки да на двух десятках волокуш доставили три сотни широченных дубовых досок, длиной по три сажени. Правили усталыми лошадьми чёрные русские монахи числом всего с десяток.

Ворота города распахнулись, мирный русский обоз начал втягиваться в город, подворачивая сразу к главному православному храму.

Бросив коня, к пану Заболоцкому продрался гонец в одеждах цвета королевской почтовой службы.

— Чего? — зло уставился на гонца пан Заболоцкий.

— Король требует вашего совета, пресветлый пан! К нему днями прибыли из Руси с личным письмом от Ивана Третьего дьяк Иван Иванович Телешев да подьячий Афанаська Шеенок. Московский великий князь разрешил им прямо на местах принимать на простой бумаге крестоцеловальную запись — присягу наших жителей на верность Москве.

— Так! Теперь точно война! — заорал пан Заболоцкий, смутив русских монахов, таскавших кирпичи под стены храма.

— Война, — согласился личный посланник короля Александра. — Только если мы воспротивимся той переписи.

— Э! — сплюнул пан Заболоцкий. — Не первый год москали всё пишут да пишут: сколько убежало, сколько прибежало. Езжай один к королю, скажи, что пущай, мол, пишут.

— Тут малость не так, — оглянувшись, сообщил пану Заболоцкому гонец. — Теперь москальские тиуны собирают от людей бумаги — сколько у них земли да сколько скота, да кто промеж них купцы, кто удельные дворяне, воины, беглые люди... Всем им личной грамотой Ивана Третьего обещано прощение, безоплатный приём обратно в русское подданство и защита от препятствий с нашей стороны. Вот так!

— Что на это тебе сказать? — Пан Заболоцкий задумался. — Московский князь Иван набрал огромный куль долгов у всех королей католического исповедания. Ему тот денежный куль не поднять. Вечный должник стал клятый москальский князь! Думал он на те деньги купить казаков, а своих беглых крестьян, что сховались на юге, между Волгой и Доном, поверстать в солдаты. И на том заработать. Не получилось. Нету у московского князя войска, даже чтобы себя защитить, а не только на нас кидаться! Эй, монах, подь сюды!

Русский монах, что тащил в собор сухую известь, ведро поставил на землю, вытер об фартук руки, подошёл, часто кланяясь.

— Вот заспорили с королевским гонцом, скоро ли вы, московские, пойдёте на нас войной? — Пан Заболоцкий достал из кармана русский медный алтын, вложил в руку мастерового монаха. — Отвечай, не бойся!