— А ты кто будешь? — спросил Иван Васильевич сидящего на лавке длинноносого человека с проплешиной повдоль головы. — Встань, когда с тобой великий государь говорить изволит... Впрочем, сиди...
Схария почуял нечто тёплое внутри груди. Тепло потекло в голову, отдалось понизу рёбер. Аж в промежности щекотно стало. Что-то стряслось в княжестве Московском, раз его, великого князя, сюда, в благую тюрьму, втолкнули. А что стряслось? То, что входило в план умных людей, то и стряслось! Они уж поболее двух десятков лет грызут корни устоев веры и сам ствол этого грязного Московского княжества, кровавого и беспокойного. И богатого! Очень богатого! Значит, догрызли — пало княжество!
— Я буду новгородский человек. А зовут меня Захар Иванкович. А ты ведь великий князь Московский, так?
Иван Васильевич хватанулся за пояс, где обычно висел кинжал. Ан пояса-то нет, кинжала нет!
— Так... А пошто, Захар, ты у себя икон не держишь?
— Это не я, это конюший твой, Мишка Шуйский, икон не держит. Ведь я у него как бы в гостях... потюремщиком.
— Да, Мишка Шуйский... Ох, подлец! Все оказались подлецы! — Иван Васильевич закружил вокруг единственного стула в горнице, два раза стукнул стулом об пол. — Все кругом подлецы! Богодержавного своего государя поместили в тюрьму! Махом, не спросясь! Выпить у тебя здесь нет, Захар Иванкович?
Схария расхохотался. Ну, русские, ну, право слово, как те скоморохи. Выпить! Его скоро под топор положат, Ивана Васильевича, а он — выпить!
Иван Третий диким, потусторонним оком глянул на хохочущего человека, упал на стул, закрыл лицо руками. Из-под ладоней зашепталась молитва... или что он там шепчет?
— Выпить здесь нет, Иван Васильевич. И кормят меня грязно. — Схария прошёлся по комнате, его потянуло расправить плечи, выгнуться в пояснице. — Я здесь еду себе прошу приличную, без крови в жилах, так мне нарочно несут полусырую. Издеваются над человеком! И посему ем я, твоим повелением, между прочим, только сухой хлеб, да воду.
Иван Васильевич растопырил пальцы на правой руке, в ту щёлочку глянул на Схарию. Удивился:
— Как так — мясо да без крови? Без крови только голимый труп бывает. Если неделю полежит.
— Долго объяснять, Иван Васильевич, суть приличного, богоданного питания человека. — Схария вернулся к скамье, сел, поправил на себе тёплый, подбитый рыжими лисами халат. — А почто ты меня не слушаешь? Я сказал — твоим повелением меня сюда поместили, на сухой хлеб и на воду. Зачем поместили? — прозвучало хорошо, уверенно и даже грозно.
— Я повелел? — Иван Васильевич отнял руки от лица, борода у него издыбилась волосами во все стороны. — Память моя пока при мне, Захар Иванкович. Я сюда помещать не велел человека из Новгорода с таким прозванием. — Кого мне надо было поместить, так все поместились, только в моих тёмных подвалах или в могиле. А про тебя не ведаю.
Тут Схария начал нечто соображать. Не зря ему толковали люди, ближние к Марфе-посаднице, мол, Иван Третий живёт помимо жизни. В себе живёт. Умом слаб. Точно так и выходит. Схария ещё раз с удовольствием потянулся, спросил:
— А вот такого имени, как жид Схария, тебе не приходилось слышать в беседах о Великом Новгороде? Не слыхал?
— Схария? Жид? Такое имя я не слышал, а только читал. Попы мне писали, игумен Иоська Волоцкий, митрополит Симон... Мол, есть такой жид, веру православную порочит, да на перемену веры людей подбивает... Так ведь, Захар Иванкович, оно как получается? Мне в день приходит по десятку челобитных. Пишут все, кто писать научен или кто для писчего дьяка алтына не пожалеет! А на чём пишут, ты бы видел! Со смеху бы лёг, ей-богу! Ладно, на куске доски, или на куске полотна... Нет, бывает, пишут на бересте, на липовом лыке. Потому те писания я отправляю на растопку печей...
— Отправлял.
— Что сказал?
— Отправлял ты, Иван Васильевич, челобитные на растопку. Теперь как бы тебя самого на растопку не отправили!
Иван Васильевич дико глянул на Схарию, поднялся со стула и тут же сразу опал на него, как исхлёстанный банный веник.
Во дворе боярской хоромины Шуйского зашумели, заорали люди, зафыркали кони. Голос Шуйского перекрыл гомон:
— Посылай гонца к великой княгине Елене и государю всея Руси Дмитрию Иоанновичу! Скажи, что к вечерней службе я буду у её ног с добрым известием!
Тугим галопом вырвались на улицу кони...
— Вот, Иван Васильевич, и всё! — проговорил Схария. — Вот и кончилось твоё княжение...
Иван Третий простонал и ничего не ответил.
— А Схария — это ведь я и есть, — продолжал Схария. — Вот он я, перед тобой.
Иван Васильевич как бы и не слышал того, что проговорил жид. Ему, видать, голову обнесло жутким криком со двора. Сидел на прочном стуле, голову повесил, руки на коленях подрагивают. Дышит тяжко. Как бы не помер! Нельзя, чтобы здесь помер, на плахе ему место помереть!
Схария подскочил к обитой медью двери, повернулся задом, заколотил в дверь пяткой. Дверь тут же распахнулась. За ней стоял здоровенный немец, из рейтар. Рожа грубая, кулаки в черноморскую дыню.
— Was ist geit los?
— Dises man niht fertig!
— Warum?
— Er ist krank![88]
— Все вы тут больные. — Немчин начал прикрывать тяжёлую дверь. — Скоро оклемается. Отойди!
— Погоди, погоди, солдат! Крикни ко мне господина Шуйского!
Вот уж кого не надо было поминать, так это «солдата». Немец снова растворил дверь, саданул кулаком в глаз Схарии и дверь тут же захлопнул.
Очутившись у противоположной стены горницы, Схария подниматься не стал, так и остался сидеть, поджав ноги. Иван Васильевич не шелохнулся. Ушёл в себя, закостенел.
— Вот так бывает, — прокашлял Схария, — в момент поворота государственных дел. Сижу тут, получаю кулаком в глаз. А должен бы сидеть в Грановитой палате... Возле твоего трона. Виноват, возле трона, бывшего твоим.
Иван Васильевич молчал. Схарию со злости понесло:
— С вами, русскими, свяжешься, дерьма нахлебаешься по горло. Что за народ? Вас, как ослов, тянешь к хорошей жизни, тянешь, можно сказать, к порогу Царства вечной радости! К благополучию и процветанию. Нет, вы упираетесь! Вам в навозе тепло и светло...
Иван Васильевич очнулся. Пасмурно поглядел на Схарию, поглядел в окно. День кончился, начинался длинный, московский зимний вечер, когда спать ещё рано, а работать уже поздно. Остаётся одно дело — говорить промеж себя или внукам сказки сказывать...
— Что ты про русских говорил? — слабым голосом поинтересовался Иван Васильевич. — Чем тебе русские не угодны?
— Да всем! Добра не понимают, только зло...
— Да... зло... Тут я с тобой согласный.
— Как же ты можешь быть несогласный, когда всё зло от тебя и шло!
— Да, шло...
Схария резво поднялся с пола, забегал по горнице:
— Ты когда у своего отца, великого князя Василия Тёмного, власть перенимал, тебе, молодому дураку, советовали умные люди принять на твою землю католическую веру?
— Было...
— Вот! Добро тебе советовали! За твоё согласие тебе даже давали возможность забрать назад свои древние земли, Смоленск, Белгород, Чернигов, Полоцк... Кроме Киева. Почему не согласился? Всё тебе приготовили — заводи в Московском княжестве католичество и сиди потом тихо, властвуй себе. В стране тишина, покой, порядок. Войны нет, татары сидят присмиревшие, им против европейских войск идти — силёнок нет! Ни забот тебе, ни хлопот!
— Тут это, Захар Иванкович, такое дело... Те, древние русские города, не за просто так мне отдавали. Не просто в обмен на православную веру... То есть для народа, конечно, вышло бы, что за просто так. А мне за те города тайно пришлось бы платить... И за сто лет бы русским народам за те города расчёт не произвести...
— Платить! Конечно. А иначе как? Что, задаром тебе пасторов готовили, кресты на храмах меняли бы? А войска католические задаром бы стояли в охране твоего княжества? Вы, русские, больно охочи до шармака. Тот план чем был хорош? Тем, что лично ты и твои потомки могли бы, если уж очень припечёт, тайком и в старой вере обретаться. А платежи разве лично с тебя бы брали? Ни в коем разе! Мы бы твоим именем назначили мытарей, они бы и собирали дань с русского народа. Конечно, имелось тут и в твою сторону малое ущемление...
