— С Катая денег не возьмёшь, гешефт там — мизег, — опять прорезался шепелявый голос с конца лавки.

— «Катая, катая», — передразнил Иван Третий тот евнуховский напев. — Мизер? Возьму — не возьму, дело моё. Шуйский, завершай но обычаю приём ганзейских купцов!

Шуйский поклонился, вышел в большие двери. Тотчас те двери распахнулись на обе стороны, в зал затекли ровным шагом двадцать рынд[68] в белых кафтанах, с топориками на плечах. Меж ними строгим шагом прошла на середину зала Еленка-молдаванка. Она вела за руку разодетого в меха мальчонку, Дмитрия-Соправителя, у которого на голове сидела махонькая золочёная шапочка, точная копия великокняжеской шапки для парадных выходов. Еленка-молдаванка глянула мимо глаз великого князя Московского, повернулась сама и повернула Дмитрия-Соправителя в сторону сидящих ганзейских послов. Послы шумно поднялись со скамьи, стали кланяться, весело говорить потребные словеса.

Шуйский под тот шумок опять очутился позади старого византийского трона. Договорить хвалебные речи послы не успели. Теперь правый павлин вдруг дёрнулся, отчаянно скрипнул и сделал грозный замах крыльями. Внутри механической птицы всё клокотало и тренькало. Потом он хрипло проорал, вроде как выругался. И поддёрнул головой. Вроде: «Пошли вон!»

Под скамейкой ганзейских купцов явственно зажурчало — там, где сидел евнух без буквы «р» в говоре.

— А крикнуть сюда холопов с тряпкой! — развеселился Иван Васильевич. — Птица вызверилась на всех присутствующих!

Рындовый конвой тут же окружил орущего с испугу Соправителя, побелевшую Ленку-молдаванку и вытеснил их из палаты.

— Пошли, пошли! — заторопил и ганзейских послов боярин Шуйский, соскочил с позадков трона, с явным и настоящим испугом оглядываясь на огромную золотую птицу, резво ворочающую головой. — Не дай бог взлетит, всех заклюёт на хрен!

На сотне повозок, под охраной полка рейтар ганзейцы мигом привезли деньги. Клейма на брусках стояли Габсбургского торгового дома. Ганзейцы перезаняли серебро у венгров, стакнувшихся с южными германцами в захвате земель. Ну, теперь кто кого обскачет. На венгерскую кочевую жадность да на расчётливых германцев великий князь Московский и держал мысль. Денег те страны, теперь стакнувшиеся, могли дать и в пять раз больше. С тайной надеждой, что за должок обкарнают и половину земель у Руси...

Великий князь ещё кое на что рассчитывал. И ждал гонца из Литвы, где по всей стране шастали московские шпики и тиуны...

Гонец из-под Смоленска, из сельца Ярцево, что стояло на московской стороне литвинской границы, наконец прибыл. Весёлый, краснорожий, видать, выпивший.

— Ну? — спросил великий князь.

— Тверской князь три дня назад, на самой заре, хотел пересечь пограничье и рвануть в Литву!

— Не ушёл?

— Как можно, великий государь? Завернули махом! Тащится назад. Никола Кресало, псковской воевода, со своим полком показывает ему обратный путь, Данияровские татары подгоняют сзади.

— Шуйский! — заорал великий князь. — Подь сюды!

Боярин Шуйский тотчас появился в княжей горнице.

— Уехали из Казани наши купцы? — грозно спросил великий князь.

— Уехали! Как и велено тобой, великий князь, уехали две недели назад. Поди, сейчас уже через Челябу идут... Нет теперь у нас интересов в Казани. Окромя одного, зимнего.

— Понял? — дёрнул гонца за ухо Иван Третий. — Понял, о чём в выпившем виде надо болтать на торжищах возле Литвы?

— Понять-то понял, великий княже... — Гонец был Чувашии, хитрых и настырных кровей. — Да только вот на сухой язык что я болтану? Не поверят сухому языку.

Тут же взбесившийся Шуйский сообщил гонцу бранным словом кто он есть. Не глядя на ухмылку великого князя, конюший отвязал с пояса богато вышитый кошель с серебром, ополовинил его, русскую мелочь сунул в карман кафтана, а горсть серебряных арабских динариев вместе с кошлем кинул гонцу. На кошле золотом был шит личный знак боярина Шуйского.

Чувашии поймал кошель, поклонился на три стороны большим русским уставным поклоном и пошёл в дверям. Прикрывая снаружи те двери, он твёрдо сказал:

— Болтану так, что половина литвин побежит обратно к себе, а половина — под сутану папы римского!

— Брысь! — шикнул в спину гонца Шуйский. — Только заведи мне такую мельницу! Сгною!

Гонец, уже в коридоре, хохотнул.

— Сильно выпивший, — вздохнул великий князь. — Так ведь служба гонцова такая... Лучше ты, Шуйский, скажи, кто с моим послом Матвейкой Сушиным пойдёт... врать на Литве про наши каверзы? Кого решил пеньком подставить?

— Дьяк Варнаварец пойдёт...

Иван Васильевич остро глянул на Шуйского, отвернулся к иконам.

Ганзейское особое посольство, доставившие немалые деньги московскому князю, по обычаю провожал особый посол великого князя. Там, в ганзейском городе Любиче, он, Матвейка Сущин, передаст грамоту, что великий князь Иван Васильевич деньги получил сполна и роспись поставил. Злость задумки отправить вместе с посольством крепкого человека для воровского дела придумал Шуйский. Ганзейцы Литву не минуют при своём пути из Москвы. А Варнаварец, грамотный и головастый сумеет там столько худого и злого наболтать, что литвинцы заполошатся и загоношатся. Чего и надобно.

Варнаварец в Смоленске по кабакам показывал выпивающим литвинцам побои на спине и раны на руках, сам в усмерть пьяный, и орал всем, что он, дьяк Посольского приказа, прилюдно был бит конюшим Шуйским до полусмерти, а потом выгнан за границу. Чтобы великий князь, мол, его, избитого, не увидел. А он, дьяк Варнаварец, к этим московским зверям больше не вернётся.

— Пусть люди смоленские да литовские знают, — орал в пьяные слёзы Варнаварец, — что по весне сотвориться на Смоленске то же, что сотворила Москва с Великим Новгородом! Придёт на Смоленск московский поток и разграбление! И татары придут!

— Чьи татары придут? — тихо спросил Варнаварца просто одетый шляхтич, но с дорогой саблей на поясе.

— Данияровские! — плакал Варнаварец. — Крымчаки по весне пойдут ногаев бить. А великий князь Московский сюда сам поведёт полки. Возле Казани оставит только полк Данилы Щени, а на Оке, под Москвой, никого не оставит. Вся рать пойдёт на Литву... Под то нашествие Иван-князь и занимает деньги у кого ни попадя...

Шляхтич велел крикнуть захваченного поутру и тоже пьяного московского гонца. Тот будто запутался в дорогах и попал на литовскую сторону. У него нашли богато вышитый кошель с серебром и всем известной печатью боярина Шуйского.

— Этого пьянчугу знаешь? — спросил у гонца шляхтич, толкая ногой лежащего на грязном полу Варнаварца.

— Дьяк Посольского приказа Варнаварец. Великий князь на него гнев изволил наложить. Вместе с полсотней плетей. Ворует княжеские бумаги, сволочь, — хмуро и похмельно ответил гонец, отводя глаза от храпящего на полу Варнаварца. — И иноземцам продаёт. А деньги пропивает.

Шляхтич, а то был пан Заболоцкий, самый сильный у польского короля человек, поднёс кошель Шуйского к самому носу гонца:

— А про этот кошель ты что скажешь, украл? У боярина Шуйского?

Гонец вздохнул, мутно глянул на кошель, попросил:

— Чарку поднеси, пан, всё скажу. Похмельный я, голова болит...

К вечеру и Варнаварец, и московский гонец сидели в подвале смоленского замка. На них литвины уже поутру послали в Москву обычный запрос на выкуп. Трое литвинских почтовых людей у московской границы разделились. Один так и пошёл на север, на Москву, а два других свернули на реку Дон поднимать к весне казаков, понизовую вольницу — грабить московские пределы. А с Дона те особые гонцы должны были подняться на Казань и предупредить казанского хана, что по весне все Ивановы полки, да с новыми воеводами (старые по подвалам ждут казни), пойдут воевать Литву. Путь на Москву станет свободен! Прийдёт пора Москву булгачить крепко и навечно!