Утро стояло хорошее, тёплое, роса только начала сходить с травы. Июнь месяц, дивная пора.
— За мир и покой — выпьем? — спросил Иван Третий Васильевич у магистра города Нарва, выбранного ганзейскими старшинами воеводой супротив московитов.
— Так. Хорошо, — ответил магистр и стал сдирать с себя кованые латы.
Где-то в отдалении, вроде как на Чудском озере, ухнула пушка, за ней вторая, третья. Потом даны там, далеко, заорали: «Горим, горим, пожар!» Потом всё опять смолкло.
— Татары, вестимо, подожгли шхуны горящими стрелами. Эх, три корабля пропало зазря... — Псковский воевода поморщился на водку, но выпил махом.
— Ещё кораблей себе навоюешь. — Иван Третий подтолкнул в бок Николу Кресало.
Выпив чару водки, нарвский магистр резнул серебряным стаканом об стол и начал заваливаться набок.
— Сурпы ему! Живо! — крикнул холопам Иван Третий.
Кто-то из холопов тут же притащил на деревянном подносе татарскую пиалу с жирным наваром от мяса.
— Пей, магистр, пей, облегчение получишь, — уговаривал нарвского магистра Иван Третий.
Магистр хлебнул жирной сурпы да с луком, солью, да с перцем, ему понравилось. Ещё пару раз хлебнул, сел прямо.
От главных ворот Пскова к шатру выдвинулась делегация псковитян. Попереди хоругвей и иконостасных икон главного храма, что с натугой волокли церковники, шли молодые красивые девчата, пели что-то весёлое, сами себе подтанцовывали, а в руках держали огромный каравай хлеба. На каравае горкой блестела кучка соли.
— Вот чего я люблю, так это девчат и свежий хлеб, только вынутый из печи. — Иван Третий встал поперёд всех своих бояр, первым пошёл навстречу псковскому мирному ходу. Отломил кусок хлеба, макнул в соль, прожевал, потом начал целовать девчат.
Они хохотали, пробовали увернуться, смяли колонну церковников. Те забуркотели совсем не церковными словами.
— Всё! Всё! Похристосовались и разошлись! — рыкнул на церковников великий князь Московский. — Шуйский!
Перед великим князем предстал конюший Шуйский, уже с румянцем на щеках и с запахом весёлого зелья.
— Вон ту поляну видишь? — показал пальцем Иван Третий. — Вот, командуй холопам, чтобы туда перевозили всё добро, чем угостить человек пятьсот: псковичей, ганзейцев да наших, конечно, и татар, если похотят. А нас здесь, возле шатра прикрой стрельцами. Говорить будем. Эти... псковские купцы, Проня и Бусыга... они здесь?
— Здесь, великий князь.
— Книгочеи кремлёвские здесь?
— Привезли. Под немалой охраной.
— Ну, давай, Шуйский, распоряжайся. Я своим делом займусь.
За княжьим столом сели ровно, не по лествичному уставу[30], будто не денежный прогал государства сели обсуждать, а весёлое брачное сватовство.
От псковских купеческих старшин пришёл и долго усаживался Семён Бабский. У него из-за громадности тела голос звучал совсем тонко, как у замужней бабы. Так и прилипла к нему городская кличка — Бабский. Только он да великий князь Московский знали, что этой ночью псковская купеческая община передала конюшему московского князя, Мишке Шуйскому, четыре бочки серебра. Шуйский принял под тремя печатями каждую бочку. На двадцать тысяч рублей серебра в русской, арабской и ганзейской монете пряталось в тех бочках. Мишка Шуйский уже проверил — правильное серебро в бочках оказалось...
От ганзейского купечества подал рескрипт[31] на ведение дел сам магистр города Нарвы. Собственно, за этим столом решали дела только великий князь Московский, магистр города Нарвы и Семён Бабский.
— Я, понятное дело, говорю от всей земли Русской, — сказал в застольную тишину Иван Третий. — Завершальное слово стану тоже я говорить последним. После меня даже мышь не пискнет. Споров уже не будет...
Великий князь и договорить не успел, как на гульбанной поляне вдруг завизжали, в разные стороны побежали люди. К шатру великого князя неслись три татарских всадника, орали:
— Ольгерд, князь Литовский! Ольгерд, князь Литовский!
— Вот те, литвин поганый! — выругался Иван Третий. — Неужли нас обошёл своим войском и сейчас нападёт, сволочь?
Три татарина подскакали к самому шатру, кулями свались с седел, пали в ноги Ивана Третьего. Иван Третий сделал мрачное и презрительное лицо. Татарин, что имел знак тысяцкого на шапке и на правом плече, докончил орущий клич:
— Ольгерд, князь Литовский, оставил нам на поживу три сотни своего войска, а сам, один, ушёл о двуконь в Эстляндию! А большие лодки, с пушками, они горят!
Воевода псковский зло сплюнул и погрозил татарскому тысяцкому кулаком. Иван Третий выругался про некоего Бога Зурвана[32] персидским неприличным словом, ведь татарским матом нельзя, потом спросил:
— Сколько я должен татарскому войску, раз Ольгерда не взяли?
— Нет, великий князь, ты не должен ничего. Ведь мы литвин догола пограбили! Только половину мешка серебра дай, а так — ничего!
Конюший боярин Шуйский уже волок на плече полмешка серебряных монет, а Иван Третий протягивал татарскому тысяцкому серебряный штоф с водкой. На штоф татарин замотал головой, поровнее подкинул на плече мешок с деньгами:
— Следующий раз опять нас зови, великий князь. Следующий раз литвин Ольгерд, пся крев, от нас не уйдёт.
— Джаксы! — согласился Иван Третий. — А теперь идите на правый берег Ильмень-озера. Там вставайте улой. Ждите...
Иван Третий не досказал, чего татарам ждать, да тысяцкий ихний, видать, понял, звякнул ещё раз мешком с деньгами и что-то весёлое проорал своим сотникам.
Великий князь сел за стол, уже не обращая внимания на татар:
— Четверть пуда серебра из казны вынул, как выбросил. Тьфу на Ольгерда!.. Мы сели здесь вместе потому, что я не хочу сейчас отбирать торговые и прочие вольности у города Пскова. Но за эту милость я спрошу. И спрошу строго. Вам всем знакомы эти купцы?
Проня Смолянов и Бусыга Колодин встали со скамеек, опустив головы. Семён Бабский буркнул что-то вроде согласия.
— Вот есть у них дело, — продолжал Иван Третий Васильевич. — Да такое, что если они его исполнят, то Псков навечно станет особым городом в Московской державе. А не сделают — не взыщите... Сами видели — татарин полмешка серебра взял и пошёл, даже не попрощался. А если каждый раз так?
— Если каждый раз так, то это не есть хорошо! — согласился магистр города Нарва. Его снова потянуло упасть. Он упал и захрапел.
— Пусть спит, ганза хренова, — поморщился Иван Третий. — Что мы приговорим, то он и подтвердит.
— А что мы ещё приговорим? — протренькал Семён Бабский.
— А что приговорим, то покаместь между нами останется.
— Э-э-э, — протянул Семён Бабский. — Оно бы лучше, чую, мне и не слышать.
— Нет, ты слушай, что тебе говорить станет великий государь всея Руси!
Книжники разом встали со скамьи, отошли к костру. Бусыга толкнул Проню, ухватил за руку, тоже потащил:
— Мы туда сходим, великий государь... за шатёр. Вино... наружу низом просится...
— Башковитые во Пскове купцы... Идите. И делайте там своё дело, пока не кликну.
За столом остались государь, псковский воевода Кресало да Семён Бабский.
— Как обещал, так и будет. Иноземных купцов изгоню, а всю торговлю хмельным зельем возьму под себя...
— Э-э-э, — тонко запротестовал Семён Бабский.
— Возьму под себя! А весь торг станут вести псковские. Надо же вам возвернуть себе те двадцать тысяч рублей... На то грамота моя есть, подпишем сегодня... Теперь вот что. Псков не трону, окромя малой части. Вечевой колокол сымете и мне поднесёте... Да мировальную грамоту подпишете, в коей навечно, под крестное целование, означите, что все псковские земли входят в Московское государство. С моим судом, с моей расправой и с моим воеводой...
— Эк! — поперхнулся Семён Бабский. — Это что же, а? Народ псковский...
— Пошёл бы ты со своим народом! — Никола Кресало грохнул Бабского промеж лопаток. — Государь сказал, и мы ему кланяемся...
