А вот великим боярским родам — им что? У них половина земель на литвинской земле, половина — на русской. Отовсюду к ним деньги текут. Великим боярам всегда лучше всего живётся, если наследник мал, мамкину титьку сосёт, а великого князя уж нет — преставился. Вот тогда и власть у великих бояр заводится, а к той власти и деньги липнут...

А ведь от того и междоусобойные войны на Руси могут случиться... Бояр великих московский князь не тронет: на них стоит евонная сила. Но ведь злость избыть надо? Надо. А кому кровя пустить, да при том наживу поиметь? А вот хошь бы и Псков пограбить. Псков на копьё взять — причина найдётся. И Новгород взять тоже. Сказать только, мол, ваши купцы наших москвичей на торге обманули, на копейку больше взяли — вот тебе и война... Эх-хе-хе... А купцам чего ждать? Батогов по спине да прогара в личной казне...

Скоро ли камнеломщики прошибут этот каменный игуменский лоб? Время идёт... А камнеломщики завернули телеги и поехали прочь с берега речки Голутвы.

Проня выругался, догнал ихний передний воз, спросил:

— Куда наладились? Никто больше ваш камень не купит!

Старшина возчиков строго оглядел Проню, отозвался:

— Не купят, это точно. Дак ведь камень, он пить-есть не просит. А наши брюхи — просят. Сейчас поедим, поспим, назавтра вернёмся. Может, этот бугай одумается...

Проня придержал коня, дождался последней телеги, пристроился ехать в обозе.

Шептались ещё по Москве, будто всю эту мену наследника никак не приветствовала принцесса византийская Софья, вторая жена Ивана Третьего. Ей бы пригоже стало, будь ейный старший сын Василий на московском престоле! А вот татары — крымские, да казанские — да литвины подлые весьма приветствовали таковское решение Ивана Третьего. Им пятилетний Дмитрий совершенно был по нраву. Ребёнок на престоле — чего же лучше для терзания Русской земли? Крымчаки, казанцы да литвины, узнав про решение Ивана Третьего поменять очерёдность престолонаследия, радостно хихикали в рожу всем встречным русским людям. Ведь тем решением на Руси уже посеяно семя раздоров! Между новым и законным наследником. И грабить Московию можно сразу ото дня смерти Ивана Третьего! Или прямо сейчас! Зачем ждать, когда Иван, князь Московский, помре? Здоровый он, бес его забери!

А вот о чём на Москве не шептались, а держали рот на замке, так это про измену веры. Ходило вроде моровое, невидимое единомыслие, неведомого корня, будто веру православную неправильно приемлют все крестоналоженцы. А как надобно правильно?

— А митрополит Зосима чего бает? — слышалось, бывало, из кустов возле какого-нибудь московского пруда. — Не молчи, поп! Ответствуй людям!

Там, возле пруда, обычно топилась баня. Их много таилось в кустах около бессчётных московских прудов. Затащенный в баню силком мимоходящий поп, получивши после первого банного пара первую же чарку самогонного напитка, икал, закусывал прудовым карасём, обжаренным на палочке у костра, и отвечал:

— Митрополит Зосима? О! Сан евонный таковский, что обо всём он ведает. И раз про то разнобродие в вере молчит, значит, что... — поп замолкал.

Посадские, нарочно ловившие попа для познания правды, дёргались, но вторую чару попу наливали. Себя обносили, оттого и дёргались. Хлеба мало в тот год уродилось, брагу ставили из корня солодки да накопленных за зиму гнилых яблок, медовых обрезков, конопляных семян. Жуткая гадость получалась при варке самогона, но в голову шибала. И за то зелье княжеские тиуны могли тут же в пруд! С головой и надолго. Пока пузыри не перестанут подыматься из воды. Но, гады русские, всё равно ведь зелье гнали! Лишая великого князя кабацкого гривенника...

Поп в застиранной рясе, выпивши вторую чару, мрачнел, обводил посадских мутным взглядом, крестил их несамостоятельной рукой и говорил:

— Емлите, братия, наша вера крепка! Стояла вера и стоять будет!

— Так ведь окрест говорят, что скоро всех нас поверстают в жидовскую веру. Это — как? — спрашивал самый дотошный. — Ведь жить нельзя в безверии. А мы нонче, как дитяты во младенчестве, но без кормилицы. Говори, отче! Не таи правду! Татар на Москве переживали и это переверие переживём!

Поп накренялся, его удерживали, трясли. Тогда поп громко ответствовал:

— Сказано в Писании: «Кесарю — кесарево, Богу — богово»!

— И что, поп? Как это понять?

— Налей, значит...

— Нету, кончилась...

— Кончилась? Тогда вот что я скажу — вот так и вера наша кончилась. И другая начнётся. Богу, оно любому Богу — богово. Хошь и жидовскому. Тут, главное дело, ты князю отдай князево. И мне — налей, ибо попову — попово...

Ох, и били тогда попа! Ох, и били...

— Само по себе избрание наследника не есть личное право великого князя, — говорил в Хоромной палате Софьи Палеолог ейный исповедник, грек с русским прозвищем Афиныч. — На то есть старинные обычаи. И по обычаю дедовскому, мог же твой супруг назначить наследником своего младшего, родного, брата — Юрия Васильевича? Мог. А великий князь брата младшего обидел...

— Чем же мой супруг своего брата Юрия обидел? — вскинулась Софья. — Он ему в удел дал богатейший да преогромнейший край — Вагу! Там богатства по земле разбросаны, ходи да подбирай!

— Эх, великая княгиня! — Тут исповедник перешёл на греческий язык, сильно сдобренный латынью: — Сур анни тае абсурда ан киликие ен...

Софья налилась кровью от грудей ко лбу и дёрнула исповедника за бороду вниз. Да успела ещё подставить ему под нос край высокой прялки. Об тот край и резнулся носом грек, от чего из носа пустил юшку.

— Попробуй мне ещё раз сказать, что русские — дураки и не видят под ногами глиняной посуды, а предпочитают хлебать похлёбку из собственных ладоней... Пошёл к себе!

Исповедник, зажавши нос, выскользнул из Софьиной хоромины.

А он, собственно, был прав. Великий князь тем оглушительным назначением в наследники своего внука погнал в стан своих супротивников опору государства — малые боярские роды. Они хоть и чтутся «малыми», но их вдесятеро больше, чем великих родов...

Теперь Софье оставалось только что извести мужнина внука Дмитрия и посадить на московский престол своего сына Василия. Таковский план был. Его поддерживали почти все малые боярские роды. Ибо им пришлось бы друг друга резать, топчась на малом пространстве у престола. А их самих потом вырежут великие боярские роды. Не сами, нет. Сами те сабельками не машут. Наведут на Москву крымчаков или, не приведи господь, казанцев — от где живодёры клятые!

А сядет великим князем сын Василий от Софьи — всё пойдёт, как и шло. Тихо, благочестиво. Не в урон малым боярам, а в пользу. Осталась самая толика — денег раздобыть. Вотчины дать можно, пустых земель на Руси вон оно сколько — лежат втуне. Денег нет на Руси! А без денег и земля не родит...

И правда, войну, что ли, затеять? Хоть бы с литвинами? Но опять платить надобно: ополчению — кормовые, иноземным рейтарам — боевые двойные оклады... Татарам только платить не надо: если их на войну позвать, так они и сами своё возьмут. А На корм для коней денег? А повозочным?.. Господи, порви ты этот нищий, безденежный круг!

Софья подошла к хоромному киоту, поправила неугасимую лампадку, подлила льняного масла. Перекрестилась.

А внизу вдруг затопали грубые сапоги, охнула в испуге кухонная баба. Зычный немецкий голос проорал:

— Кто в доме сем есть — на выход! Ком, ком, шнеллер!..

...Через сутки бешеного конского гона на шести крытых возках великая княгиня Софья и сын её старший, Василий, уже большой отрок, вино пробовавший не единожды, оказались за толстыми воротами тихого, неприметного монастыря. Где-то в глухих лесах на северных землях да в трёх тёмных, сырых горницах, при мужской прислуге. А окрест монастыря встал охранным постоем полк иноземных рейтар.