— Да ты кто таков? — повторил своё отец Варлаам. — Что молчишь о том? Почему я тебе верить должен? Не велика важность меня узнать. А бояться мне сейчас нечего. Всё уже пропало... Антихрист на московском престоле, в московской короне...

— Ничего ещё не пропало! — вдруг улыбнулся старик. — Люди его поставили, не дьявол. Люди его и свергнуть в силе, коли что...

— Люди! — вскочил отец Варлаам с камня. — Ты сказал: люди! А сам ты видел его? Видел, каков он в деле? Для него нет никаких трудностей!

— Вот в том-то и дело, что мудрые люди выбрали, — сделал замечание старик. — Они знали, что делают.

— Знали? — встрепенулся отец Варлаам. — А знают, что сделали?

— Знают, — был уверен старик. — Но нуждаются в помощи. И мы должны им помочь.

— Как?

Старик поднялся на камне во весь рост.

— Завтра на этом месте, вечером, я дам тебе такие документы, которые сразу подскажут, что надо делать и как поступать.

И с этими словами чудный старик исчез. Соскользнул с камня, на котором сидел, словно ящерица, — без шороха скрылся где-то в узкой щели между камнями.

Отец Варлаам привстал на своём месте и даже прокричал несколько раз:

— Эй, ты где? Отзовись!

Но никто не показывался. Не было ответного звука.

Ночь отец Варлаам провёл без сна. Он даже не отправился на дворовую кухню, куда ходил по три раза в день и где его кормили гораздо сытнее и внимательнее, нежели прочих обитателей замкового двора.

В полудремоте ему чудилось, будто он уже снова шагает по людной Москве, будто рядом с ним тяжело сопит огромный и сильный Яков Пыхачёв и будто бы он, отец Варлаам, снова должен указывать Якову самозванца, на этот раз уже даже не царевича самозваного, но самозваного московского государя, царя, что ради этого надо проникнуть в Кремль, превзойти умом и смекалкою царскую стражу.

Отец Варлаам наутро не стал дожидаться завтрака, который готовился очень поздно, — собственно, повара с ним поспевали к такому времени, когда рабочий люд уже управлялся со своей работою.

Отец Варлаам сразу же отправился на берег Днестра, не дожидаясь вечера...

Он ушёл из Самбора с наступлением сумерек. За пазухой у него лежали бумаги, которые он намеревался донести до Москвы.

Москву-матушку засыпало чистым белым снегом. Снег валился теперь почти что каждый божий день — тихий, неслышный, пушистый.

По укатанным санным дорогам потянулись к столице вереницы тяжёлых подвод со всевозможными припасами. Обозы доставляли зерно, птицу. Ещё люди гнали скотину, везли свиней. Везли ободранные свиные и говяжьи туши с огромными головами. Страшно зырили с возов остекленелые на холоде мёртвые глаза. Громоздились на санях вместительные пузатые бочки с разными соленьями и мёдом. Везли свежую и копчёную рыбу.

Ушедшее лето оказалось очень щедрым на урожай. Лето люди хвалили.

В житных рядах возле каменных кремлёвских стен бородатые по сами глаза деревенские мужики даже бровью не шевелили при виде растрёпанных воробьёв и прочей мелкой птицы, клюющей ядрёные зёрна в чуть раскрытых тугих мешках. Не тревожили селян также разжиревшие на дармовых харчах голуби.

Мясные ряды горели красным цветом — что тебе малярная доска в руках у ретивого богомаза. Отъевшиеся собаки при мясных рядах не хотели ввязываться в привычные для них кровавые схватки. Волоча по земле раздутые брюха, лукавые усатые коты становились похожими на мешки со всякой дрянью, которые хозяин держит в сарае. Коты воровато отводили в сторону враз подобревшие и потухшие взгляды.

От привозимых в изобилии припасов цены на рынках шатались и падали с каждым днём. Народ ликовал. У москвичей появилась возможность потешить желудки после недавних голодных лет, сплошь неурожайных. Смерть унесла не перечесть сколько молодых жизней.

Умерших теперь поминали во всех церквах, не жалея никаких для того денег.

И в московских кабаках теперь гуляли дни и ночи.

Под взрывы песен, под звуки музыки, под уханье барабанов.

Развелось очень много нищих и скоморохов — словно мух по весне. Нищие тянули руки, а скоморохи выставляли из овчинных шуб размалёванные хари и пели срамные песни, корчились в таких же срамных танцах. При скоморохах обреталось много непотребных жёнок и разных музыкантов. Однако на скоморохов христиане смотрели снисходительно. Каждый сейчас делал то, что хотел.

По улицам бродили ряженые.

Бродили просто захмелевшие.

Валились с ног и снова поднимались — весёлые.

Наряды стрельцов да казаков подбирали тех, кому уже не подняться даже с помощью товарищей. Их бросали в сани, а когда набирали изрядное количество — увозили отогреваться в тёплых избах, приходить в себя. Всё это делалось скорее ради спасения христианской души, но вовсе не для того, чтобы кого-то наказать. Зима — время мирное. Время для отдыха и для того, чтобы славить Бога.

Колокольный звон по утрам пересиливал в Москве всякие прочие звуки.

Перемены в своей жизни народ без рассуждений связывал с именем молодого царя. Стоило самому царю появиться на улице — его тотчас окружали и сопровождали гурьбою. Вслед за ним летели восторженные крики:

— Многая лета, кормилец ты наш!

— Спаси тебя Господь, на радость нам!

А увидеть царя было легко и просто. Царь охотно принимал приглашения на московские буйные свадьбы, на московские крестины. В лёгких открытых санках, чудной работы, украшенных собольими мехами и запряжённых удивительной красоты лошадьми, мчался он по городу, рассыпая на все стороны снежную пыль, под крики очарованных видением московских девиц, зимою гадающих на женихов, под восхищенный свист играющих в снегу мальчишек, вдруг оставивших свои забавы.

— Царь!

— Царь!

Царь самолично управлял лошадьми. Он зычно кричал:

— Поберегись, православные!

А как плясал молодой царь, восхищались, на свадьбе у боярина князя Фёдора Ивановича Мстиславского, женившегося наконец на родственнице самой царицы Марфы. Да и не один царь гулял на той свадьбе. Матушку свою, Марфу Фёдоровну, привозил он с собою. А когда ряженые с той свадьбы ринулись гурьбою по заснеженным улицам, то и он, говорят, затесался среди них, переодетый то ли в арапа черномазого, то ли в цыгана чёрного же, — бог его ведает. А только, говорят, заводилой таким оказался царь, что скомороха за пояс заткнул бы!

Вот какой теперь на Руси царь.

Вот каков крёстный отец у многих нынешних московских карапузов.

Андрей Валигура не везде поспевал за царём. Поэтому вслушивался в людскую молву.

Что это могло твориться именно так — он не сомневался. Он знал царя отлично. Да только опасался, не грозит ли происходящее самому царю. Вот так, без стражи, без верных людей при себе, пускаться в пляски по ночному городу с ненадёжною толпою? Долго ли до беды? Конечно, Бог не допустит ничего дурного. Но на Бога надейся, говорят, а сам не плошай!

Кроме того, как ещё посмотрят на царские похождения послушные Богу москвичи? Царское ли это занятие?

Андрей уже пробовал заговаривать о том с государем, но видел в ответ спокойную улыбку.

— Друг мой Андрей! Да народ мой меня любит как никого иного! Как никакого государя в мире не любили! Стану ли обижать своих верных подданных низкими подозрениями? Так что не задавай никогда подобных вопросов. А лучше пораскинь умом, как бы мне покрепче отбрить самозваного шведского короля Карла! Потому что дал я такое обещание своему приятелю и соседу — королю польскому. Привезут мне оттуда мою невесту ненаглядную. Охота поскорее жениться. Даже Ксению Годунову приказал я из Москвы удалить, лишь бы не было никаких подозрений у папаши Мнишека, будто я на неё, несчастную, зарился. Нет! Марина передо мною стоит день и ночь. Только подумаю о другой — она уже и брови нахмурила! Так что посодействуй мне, друг мой Андрей!

В этот день сенаторы явились разрумяненные с мороза, быстрые в речах и в движениях. У всех вертелись в голове картины вчерашних гуляний. А потому дела государственные казались легко разрешимыми.