Пану Мнишеку тут же вручили присланные царём новые подарки, вдобавок ко всему — ещё одного коня с очень богатою сбруею, сплошь покрытою золотом.

Когда карета с царской невестой была готова отправиться в путь, то вперёд пропустили дворян и боярских детей, которые встречали будущую царицу в городе Красное, у самого рубежа, и ради этой встречи находились там три месяца. Они шли по свободному пространству, обрамленному двумя стенами пеших стрельцов в красных суконных кафтанах с белыми перевязями. За ними следом двинулись польские гайдуки, с ружьями за плечами и с саблями на боку. Все они, рослые как на подбор, все с закрученными усами и с орлиными взглядами, красовались в голубых жупанах и в красных шапках-магирках с белыми перьями. За гайдуками двинулись гусары пана Мнишека, сопровождавшие его от самого Самбора. Гусар насчитывалось две сотни. Они сидели на вороных венгерских конях. За плечами у каждого шевелились и скрипели на ветерке лёгкие серебристые крылья. Спереди гусар прикрывали вызолоченные щиты, а в руках они держали длинные копья, поднятые остриём вверх.

Вслед за гусарами повели двенадцать лошадей, назначенных царём в дар невесте.

А потом уже поехали князь Мстиславский с боярами, за ними — польские гости: недавно появившийся в обозе князь Константин Вишневецкий со своею свитою, Тарлы, братья Стадницкие, князь Любомирский и прочие.

Пан Мнишек как бы замыкал шествие. Он уже сидел на подаренном царём коне. Он был в малиновом жупане, цвет которого ласкал ему глаза, а соболья оторочка придавала необыкновенную изысканность. За ним ехал огромного роста арап с ослепительной улыбкой на чёрном лице, присланный в подарок от царя. А за арапом катилась подаренная царём удивительная карета. Впряжённых в неё белых лошадей в чёрных яблоках вели под уздцы двенадцать стройных юношей. Панна Марина, в белом платье, осыпанном украшениями, сидела внутри кареты, окружённой почётным караулом в роскошных одеяниях.

Малиновую карету, в которой царская невеста приехала в Московию из Самбора, везли теперь вслед за царской восемь чисто белых лошадей. Она сейчас пустовала. Знатные дамы, сопровождавшие панну Марину от Самбора, сидели в третьей по счёту карете, запряжённой восьмёркой серых лошадей. Остальные женщины, в том числе и служанки невесты, высовывали головы ещё из нескольких карет.

А за каретами шумною толпою двигался московский люд.

Так поднялись к Кремлю. У Лобного места царскую невесту встречали новые толпы.

Людьми была переполнена вся Москва. Под колокольный звон, вдоль стоящих стеною стрельцов, процессия поднялась на Красную площадь. А там было собрано много людей в самых разнообразных нарядах: кто в персидских одеждах, кто в грузинских, кто в татарских, армянских. Все люди кричали, скакали, плясали, пели свои песни и поздравляли царскую невесту.

Карета с панною Мариною, въехав во Фроловские ворота, остановилась у Вознесенского монастыря. Невесте полагалось до свадьбы побыть под крылом у матери своего жениха.

Королевские послы, оставаясь друг с другом наедине, предавались между тем нелёгким размышлениям.

Александр Гонсевский, староста велижский, который ехал к царю в звании посла уже вторично, беспокойно теребил длинные усы, поседевшие от нелёгких забот.

— Тяжек хлеб посольский, — повторял он время от времени. — Я говорил королю, что московский царь теперь уже совсем не тот, каким представал он перед королём в Вавеле. Это небо и земля... И я уверен, он заговорит ещё не так, как только заполучит в жёны красавицу Марину. Он пока сдерживает себя. Но уже с усилием. А там... Horribile dictu[48].

Николай Олесницкий, староста малогосский, едучи в Московию в качестве первого посла, не поддавался на уговоры своего коллеги. Он ещё живо помнил скромного белокурого юношу с непокорными вихрами, которого видел в Кракове, с которым не раз беседовал и которого просто полюбил за смелость, настойчивость и здоровый ум. Иначе он не согласился бы ехать с таким королевским поручением.

— Полно вам, пан Александр, — успокаивал он коллегу. — В такие дни молодые люди забывают обо всём на свете. Вот вы сами разве не помните собственной свадьбы? Разве вы о чём-нибудь ином помышляли, кроме как о своей невесте?

Пан Гонсевский не желал слушать.

— Нечего сравнивать! — почти кричал он. — Ни я, ни вы не обладали такою властью. И никогда не будем обладать! Они принимают его за Бога! Уверяю вас! Он даровал своим подданным много свободы, это правда, но это свобода мышки в лапах у кота! Он волен в любое время сделать всё, что захочет, с любым своим подданным! Уверяю вас. Мне было страшно об этом говорить, но я уверен, что он обманывает нашего короля. Водит его за нос. Просто смешно слышать, что наш король всё ещё тешит себя надеждами, будто московский царь возвратит ему Смоленскую и Северскую земли. Никогда! Пока он обретался в Кракове, пока у него не было ни кола ни двора — он всего мог наобещать. По отчаянию, по неведению. Но это ведь всё равно как если бы влюблённый юноша пообещал девушке достать с неба звезду. Когда же московиты дали ему власть, когда они со слезами на глазах умоляли его возложить себе на голову царскую корону — он почувствовал в своих руках страшную силу над людьми. И свою зависимость от людей. И напрасно король напоминает ему о прежних обещаниях. «Не только Смоленска, но ни одной пяди русской земли никому не отдам!» — заявил царь своим подданным. И они с благоговением повторяют его слова. Они ещё сильнее его за это полюбят... Впрочем, он так же водит за нос и Папу Римского. И напрасно его святейшество посылает к нему отца Каспара Савицкого. Ничего не получится. Никаких уступок царь не сделает и для католической веры.

— Но, пан Александр, — перебивал его посол Олесницкий, — ведь правду говорят, будто московский царь тайно принял католическую веру? И будто крестил его не кто иной, как отец Каспар?

— Думаю, что правду, — после некоторого раздумья отвечал пан Гонсевский. — Но, повторяю, это не имеет уже никакого значения. Боюсь, приезд отца Каспара в Москву только разозлит царя напоминанием о том, о чём ему хочется забыть.

Пан Олесницкий наконец понял всю беспочвенность своих надежд.

— Знал бы я... Знал бы я...

— А тут ещё и упрямство нашего короля! — нагнетал опасения пан Александр. — Ни в какую не хочет называть московского правителя царём, точнее — императором даже, как тому очень хочется. Ведь московский царь даже в посланиях к Папе Римскому называет себя Demetrius imperator. Я говорил королю о том гневе, который московский царь обрушил на мою голову, да ничего не добился. В королевских грамотах снова стоят слова «великий князь московский».

— Знал бы я... Знал бы я... — повторял по-прежнему пан Олесницкий. — И всё же будем уповать на Бога! Женитьба делает с человеком чудеса!

— Король, быть может, и смягчил бы свои требования, — жаловался дальше пан Гонсевский, — если бы жив был канцлер Замойский. Замойский не хотел допускать ухудшения отношений с Московией. Но в инструкциях, написанных нам по велению канцлера Сапеги, не говорится о каких-либо возможных наших уступках. Король не хочет предпринимать чего-либо такого, что может лишний раз поссорить его с вельможами нашими. Потому что и так уже поговаривают у нас о новом рокоше. Далибуг!

— Это я тоже слышал, — подтвердил пан Олесницкий.

Так говорили между собою послы всё чаще по мере приближения к Москве.

А после того как пана Мнишека с толпою его ближайших родственников царь пригласил к себе для предварительных угощений и благодарений за тёплый приём, оказанный в Самборе, пан Олесницкий заметно ободрился и стал утешать себя и пана Гонсевского надеждами на заступничество пана Мнишека.

— Ну, тесть на зятя повлияет, коли что!

Пан Гонсевский оставался неутешным по-прежнему.

— Ой, нет, нет!.. Вот, думается мне, помочь нам мог бы Андрей Валигура... Вот на кого надеюсь... Его поскорее надо увидеть. Он на царя имеет сильное влияние. Ещё князь Константин Вишневецкий...