— Врёшь! Не удержишь!

В три прыжка удалось Андрею очутиться возле отца Григория. Одного злодея швырнул оземь, так что тому не скоро подняться, на другого навалился всем телом, стараясь вдавить его в землю, пока руки искали чужое горло.

— Врёте! Не удержите!

А с третьим легко уже справился сам отец Григорий.

— Бежим!

Они летели туда, где сдавленным голоском молил о помощи слабый телом послушник Пафнутий и где со стонами извивался на земле клубок человеческих тел. Там отбивался руками и ногами дюжий Харько.

— Держись, Харько!

И тут же их стоптали всадники...

Через какое-то время Андрей уже лежал вниз головою поперёк лошадиного крупа. Изо рта у него торчали какие-то тряпки, которые не давали возможности говорить. Руки были накрепко связаны за спиною. Он успел пожалеть, до чего же легко и глупо попался в руки негодяям, позабыв о предосторожности, не уберёг, не довёз до Сечи царевича, который хочет, чтобы его по-прежнему называли пока отцом Григорием. И ещё показалось, будто слышит он над собою знакомый голос. И всё...

Очнулся Андрей оттого, что голове стало холодно. И было легко дышать. Даже руки за спиною не сдавливала верёвка.

— Жив и этот! — радостно прозвенел всё тот же голос.

Андрей встрепенулся, силясь встать на четвереньки. Открыл глаза и поднял голову.

Он не ошибся. Подняться на ноги сразу не мог, однако убеждённо сказал:

— Петро, ты... — Он узнал голос Петра Коринца.

— Андрей! — бросился к нему Коринец. — Браток! Да как же ты? Да как ты жив остался? Господи! А я сколько раз твою душу поминал! — Коринец с укором бросил слова уже кому-то третьему.

А рядом с ним стоял высокий и чёрный лицом Ворона. И ещё много незнакомых казаков. Они оказались злодеями? Злость подняла Андрея на ноги.

Ворона подхватил:

— Точно, Андрей! Да как тебя угораздило? С этими... Дядько Свирид в Киеве зорко следит, чтобы плохие люди на Сечь не пробирались. И самого Каленика вырядил... А вот...

Андрей уже видел, как отливают водою отца Григория, Харька, Мисаила и Пафнутия.

Харько очнулся первым. За ним пришёл в себя отец Григорий, Мисаил тоже. А Пафнутий лежал без движения.

— Богу душу отдал! — сказал дрогнувшим голосом Петро Коринец и стащил с головы шапку. — А ведь молодой... Где-то мать дожидается... Пусть и чёрту продался...

— Брат! — живо возразил Андрей. — Это хороший человек... Разве стал бы я с плохими людьми на Сечь пробираться? Или забыл ты, как мы с тобою...

— Нет! — встрепенулся Коринец. — Я два года только о тебе и говорил. Как тебя здесь не хватало. Тебя да Яремаки!

— Да кто же это такой? Что за люди с тобою, коли так? — спросил Ворона, невольно вздрогнув при слове «Яремака». — Тебе-то мы верим, конечно. Если это только ты... Потому что я сам тогда крест для тебя вытесал...

— А привёл я вам московского царевича Димитрия Ивановича! — сказал, закрыв глаза, Андрей. — А это всё наши товарищи. И напрасно в Киеве старики старались...

— Что? — закричал Ворона и замахал руками, отстраняя Коринца. — Господи! Ещё этого нам не хватало!

— И кошевого как раз нет! — озабоченно добавил Петро Коринец.

Над послушником Пафнутием остался жалкий холмик.

Отец Григорий прочитал молитву, от себя добавил:

— Никто не знает, где он родился, кто его родители... Да Бог и на том свете не оставит милостью добрую душу, — и даже прослезился.

Казаки чувствовали свою вину. Они старались держаться в стороне.

— Бог вам судья, — сказал примирительно отец Григорий.

Ворона, глядя на всё это, крутил ус. И по привычке посматривал вдаль.

И лишь Петро Коринец достал из дорожной саквы баклагу с горелкой, сунул её в жёлтый могильный холмик, неглубоко разрыхлив землю.

— Чтобы по-казацки... Раз в казацкую землю...

Минуту все стояли молча.

Затем ехали не спеша, поскольку до Сечи рукою подать. Все сидели в сёдлах. Пленников уже и за пленников не считали. За отцом Григорием ехали трое лихих удальцов, которые недавно с ним сражались не на живот, а на смерть (Андрей даже удивился, что все они пришли в себя). Сам Андрей ехал рядом с Петром Коринцом. Очевидно, Ворона поверил, что друзья теперь ни за что не расстанутся, следственно, Коринец был вроде стражи. Дороги хватило как раз для того, чтобы поговорить о самом главном.

Коринец слушал внимательно, но не отрывал глаз от отца Григория, который ловко и прямо сидел в седле и даже о чём-то расспрашивал своих недавних врагов.

Коринец во всём доверялся побратиму.

— Ты вот что, — заметил он под конец разговора, когда уже завиднелась Днепрова вода, а за нею — жёлтый остров, на острове — длинные курени с чёрными крышами при синем дыме над ними, — ты вот что, брат... Люди здесь поверят, что это царевич. Да есть ли у него деньги?

— Денег нет, — без раздумий отвечал Андрей, не совсем ещё понимая, к чему клонит Петро.

— Плохо, — вздохнул тот. — Нужен поход... Много у нас народу, да у всех голые руки... Не в чем и не с чем было отправляться в поход. Так что придётся ждать возвращения кошевого. Он ушёл с войском. А с ним и Герасим Евангелик. А мы тут, при куренях, вроде сторожей... А там увидим. Мы уже три раза ходили под Житомир, где погибает наш Яремака... Да только Ворона что-то не чешется...

Андрей не знал, что отвечать.

На берегу острова, откуда враз посыпались разнообразные челны, уже собирался праздный люд.

Три недели отец Григорий правил службу в сечевой неказистой церквушке, которая была всего-навсего укороченным в длину казацким куренём.

Народ же валил валом. Народ на Сечи в большинстве своём оказался новым, пришлым. Без Бога эти люди не представляли себе жизни. А тут — православная церковь. Можно молиться безо всякого опасения, что твой пан, переметнувшийся в ляшскую веру, криво на тебя посмотрит. Что иудей-арендатор сдерёт с тебя лишнюю копейку.

А кто уже давно на Сечи — те соскучились по церковной службе. Потому что прежний батюшка по своей неосторожности утонул в Днепре. А нового где взять?

За три недели отец Григорий перевидел столько народа, что мог бы смело сказать: рядовые казаки его здесь поддержат. Вот только когда возвратится сечевое войско? Когда появится здесь бравый атаман Евангелик? Что запоёт казацкая верхушка? Насколько она сильна?

На четвёртую неделю наконец стали возвращаться первые казаки. И кто за них зацепился глазом, тот сразу понял: не задался поход. Прибывавшие не знали, что́ и говорить. Не могли ответить толком на вопрос, жив ли кошевой. Знали одно: атаман Евангелик погиб. Одолели татары.

— Да какой кошевой? — старались отвечать вопросом на вопросы. — Если про старого речь — то жив. Где-то за нами ногами перебирает. Но мы очеретину у него из рук вырвали. Мы себе нового кошевого выбрали. Жаль, не Евангелика.

— Кого? — вскипали любопытством и тревогою голоса расспрашивавших. — Кого выбрали?

— Да Петра Балабуху... Только зачем говорить? Может, он уже на том свете...

Стало понятно: татары встретились вовсе не там, где хотели сечевики. Встреча произошла в том месте, где им, татарам, хотелось. Много товарищей полегло в степи.

Новый кошевой Балабуха, оказалось, уцелел. Но лучше бы ему не возвращаться на остров. Вырвали и у него из рук Очеретину, то есть булаву, украшенную сверкающими каменьями, — знак власти, а жизнь ему даровали только за то, что хоть и голова его не шибко умная, зато рука твёрдая. Рубил татар нещадно, так что против десяти один выходил.

А когда стали думать-гадать о новом кошевом, то выкрикнули имя куренного атамана Вороны. Застигнутый врасплох Ворона, высокий и чёрный, по обычаям начал отнекиваться, но радости скрывать не стал. Он сделался ещё выше ростом, как только ощутил себя кошевым. Он уже так величественно поблагодарил товариство, что многие диву давались: откуда в нём всё это?