Однако вскоре Андрей понял, что только зима поможет развитию событий. Осеннее бездорожье удерживало князя Константина дома. А так всё уже было приготовлено для зимнего путешествия. Ведь князь не может ослушаться короля. Preces regis — praecepta![21]

Снег выпал в середине января. Он бесшумно валился с неба на протяжении трёх дней и трёх ночей. После этого выглянуло солнце и ударили морозы. Всё вокруг настолько и вдруг переменилось, всё показалось до того новым, очищенным, что людям в Вишневце и в его окрестностях почудилось, будто они покончили со своей вчерашней жизнью, полной прегрешений, обмана и слёз. Целый день люди топтались по белому снегу в обманчивом обаянии, в приподнятом настроении, боясь показаться друг другу по-вчерашнему грубыми и глупыми. И только через несколько дней, когда снег осел, уплотнился, когда на его белой поверхности появилось множество следов, когда эта поверхность была уже осыпана остатками зелёного сена, золотистой соломы, серой древесной корою, испещрена испражнениями животных и людей, — лишь тогда люди начали вести себя по-прежнему, если даже ещё не хуже, не шумней, потому что жизнь зимою не заполнена теми занятиями, какие припадают на тёплое летнее время. Зима дана человеку для отдыха от трудов.

А ещё через день Вишневец узнал княжеский приказ: послезавтра отправляться в дорогу. На свежем снегу уже были пробиты хорошие следы. Путь к Кракову пролегал через Самбор.

Самбор встретил мощным вороньим криком. Птицы кричали в облепленных снегом деревьях.

Извилистая дорога, глубоко врезанная в белые заносы, долго петляла между выступами каменных скал. Наконец привела к замку на крутом днестровском берегу. Укрепления под снегом казались огромными, загадочными и неприступными. Их окружали густые бесконечные леса.

Андрей уже знал, что король никогда не жил в этом замке. Самбор превратился в родовое гнездо панов Мнишеков, поскольку сандомирскому воеводе король доверил управление своими здешними землями. Под защитой замковых стен появилась на свет и выросла панна Марина. Здесь родились и её многочисленные братья и сёстры. Андрей слышал разговор Марины с царевичем ещё во Львове, где останавливался обоз князя Вишневецкого (там у пана Мнишека также имеется дворец как у старосты львовского). Так что Андрей кое-что знал о Самборе.

Как только обоз достиг замка — из его башен ударил гулкий гром. В глазах у людей зарябило от взмахов чёрных вороньих крыльев и от взметнувшегося пушистого снега.

Сандомирский воевода встречал гостей у главных замковых ворот. Перед воротами только что с грохотом опустился подъёмный мост. Над головой у воеводы красовался на стене башни его родовой герб — пучок взъерошенных соколиных перьев. А королевский герб был помещён на башне слишком высоко. Из-под снега проступал угол квадратного щита, изображённого на красном фоне.

— Какая честь! Какая честь! Дорогие гости! Как я рад!

Пан Мнишек говорил заученные слова, предназначенные для зятя и дочери Урсулы. Впрочем, обращался он и ко второй своей дочери, Марине. Но главное внимание его было направлено всё же не на них, но на московского царевича.

— Как перенесли путешествие, государь? Как показались вам наши земли? Как находите наши города?

Пан воевода нарочито громко произносил слово «государь», кажется впервые употребляемое им в разговоре с царевичем, и Андрею понравилось такое обращение. Понравилось оно, безусловно, и самому царевичу. А князя Вишневецкого вроде несколько озадачило.

Царевич учтиво отвечал:

— Путешествие меня нисколько не утомило, но было в радость. Я ехал с такими очаровательными особами! А земли и города, которые нам встречались, могут благодарить Бога за своего земного попечителя!

От похвал пан Мнишек возносился до нависавших над Самбором туч.

Что касается прочих гостей, присутствовавших при этом и слышавших всё это, не говоря уже о простом народе, — прочие гости воспринимали всё как должное. Конечно, это государь. Ведь столько людей его признало! Ведь признали сами московиты, которые видели его ещё в Угличе. Даже которые ему прислуживали, как вот нынешний пан Петрушевский из свиты литовского канцлера Сапеги! О том говорится сейчас везде и всеми.

Для царевича пан Мнишек заготовил речь, пересыпанную латынью, которую произнёс без единой запинки. Речь начиналась словами: «Serenissimus et invictissimus rex Demetrius!»[22] Андрею даже понравилось, что пан воевода не допустил ни малейшей ошибки в латинской грамматике.

Восторг народа и окружавших пана Мнишека шляхтичей после этой речи не поддавался никаким сравнениям.

— Виват!

— Виват!

— Да здравствует московский царевич!

— Да здравствует московский государь Димитрий Иванович!

— Сто лет!

— Сто лет!

А ещё рядом с паном Мнишеком стояли важные духовные чины в золотистых с красным облачениях и в высоких остроконечных шапках; потом лишь Андрей узнал, что были то аббат Помаский и отец Анзеринус. Они ласково смотрели на московского царевича и осеняли свою паству взмахами золотых увесистых крестов.

Внутри замковых стен в Самборе стояло несколько отдельных дворцов: для короля, для королевы, для гостей.

Царевичу отвели самое большое здание: дворец короля.

Развлечения на новом месте последовали своим чередом. Однако были они разнообразнее, нежели подобные им в Вишневце. Но это уже не удивляло Андрея. Он лишь отметил, что пан Мнишек изо всех сил старается выставить напоказ своё богатство.

А ещё то поразило Андрея, что его всё чаще и чаще разъединяют с государем. В замок к пану Мнишеку каждый день наведывался аббат Помаский, и каждый раз аббат уединялся с царевичем да ещё с князем Константином во внутренних покоях королевского дворца. Они вели там бесконечные беседы. Иногда к ним присоединялся и отец Анзеринус — тогда беседы длились ещё дольше.

Через неделю Андрей уже знал, что аббат Помаский является секретарём королевского двора. Он чрезвычайно красноречив, и при королевском дворе его чтут, а мнением его дорожат, как ничьим иным. Отец Анзеринус, сказали ему, долгие годы провёл за рубежами Речи Посполитой. Там изучал богословие, да так основательно изучил, что нынче в государстве с ним не сравниться никому. Его называют «Замойским ордена бернардинцев».

Андрею всячески давали понять, что эти люди — вместе, конечно, с князем Вишневецким, который тоже стал ревностным католиком — наставляют царевича, готовят его к встрече с польским королём. Ведь он был лишён в Москве правильного обучения. Кроме того, царевич незнаком с порядками католического государства. Эти люди помогают составлять нужные письма к высоким властителям.

Андрею оставалось довольствоваться подобными объяснениями. А сам он радовался коротким встречам с царевичем. И царевич, как-то вроде стараясь избегать глядеть Андрею прямо в глаза, подтверждал: да, это правда.

Нунций Клавдио Рангони порою чувствовал себя вознесённым на вершину судьбы, а порою — низвергнутым в пропасть. Подобное ощущение он стал замечать в своей довольно ровной и счастливой прежней жизни с того самого момента, как был неожиданно вызван к Папе Римскому и направлен на берега Вислы, в загадочный город под названием Краков.

В Риме Краков считают городом вполне европейским, но при более близком рассмотрении, полагал Рангони, Краков совсем не достоин такого названия. Конечно, здесь неприступная крепость. Здесь высокие дома, узенькие улочки, которые на ночь можно запросто запирать при помощи цепей. Но сарматы, чьими потомками почитают себя утончённые представители этой страны, — они и есть сарматы, дикие кочевые племена. Правда, поляки пытаются увязать свою историю с историей древнего Рима, но это так наивно, бездоказательно, по-детски...